День второй.+15,6 км.
Перевал Водопадный.
Утро наступило давно. Проснувшись часов в десять, с удивлением отметил, что практически жив, только после вчерашнего перехода ломит стопы от кофлачей, и по всему телу будто проехал воз с рудой.
В спальнике тепловой удар, конечно, не настиг, но и нельзя сказать, что я совсем замерз. Наша передовая группа : Юра, Зуй, Елисей и Витя Андрущак уже собрались и пошли натягивать верёвки и рубить ступени. На перевале «Водопадный», до которого пару километров. Так он называется потому, что пролегает по трём ступеням замерзшего водопада, общей высоты около тридцати метров. По сути, это должны были быть три стены сплошного льда сложности 1Б. Соседи сказали, что с утра сегодня минус двадцать семь. Воет ветер. Кроме нас никто никуда не идёт. В полумраке вагончика пытаюсь одеться, но тут же обнаруживаю, что на четырех обмороженных пальцах рук набалдашниками надулись водяные пузыри, которые мешают работать и складывать вещи. А шмотки я и так всегда складываю долго. Позже я лезвием аккуратно вскрыл их и спустил жидкость. Все они после этого засохли и как бы ороговели кроме одного, на внешнем сгибе среднего пальца, который гноился до самого конца похода.
Перед выходом на улицу, упаковываешься, как спецназовец, или даже космонавт. Шнурочки, замочки, подшлемник, маска, будёновка, капюшон, очки, пояс с ножнами и карабин, за который цепляются волокуши. Шерстяной подшлемник, или «шлем – маска» – шмотка хорошая, закрывает кроме лица всю голову и шею со всех сторон. Только он от дыхания вымок вчера, замерз, и поэтому утром похож на ведро, побывавшее под гусеницей бульдозера. Приходится его сначала, как мятую кастрюлю расправлять и, прежде чем одеть, придавать ему на ощупь форму собственной головы. На рюкзак – хобу, так называемый коврик для попы. На ноги, вчерашние, пока ещё просто сырые, шерстяные носки, которые грелись в спальнике на груди. Лапы потом засовываешь в «мягкие» внутренние ботинки "кофлачей" , которые мягкими были в тепле, а теперь – как толстый рубероид и расшнуровывать их поэтому приходится на всё бесчисленное количество тесных дырочек, периодически засовывая белеющие пальцы подмышки. После этого, нужно ноги затолкать во внешний ботинок – «мыльницу», которая тоже замерзла и задубела. Её внутренние грани сходятся вовнутрь, а старый уже, мягкий внутренний ботинок расшаперился, как Ванька перед печкой из сказки «Гуси-лебеди», и не лезет! Была бы обувная ложечка, было бы проще, но к моим услугам только зуб ледоруба, заточенный под гарпун. Он, конечно, рвёт ветхий дерматин и, зацепляясь, с трудом лезет обратно. А мужики давно уже рюкзаки свои упаковали, шустро «буржуйские» боты «Асоло» надели и терпеливо ждут на морозе, когда я соберусь. Они меня не упрекают за возню, но в глазах я читаю укор. Мне стыдно. Торопливо уталкивая вещи, негромко склоняю матом себя самого и свой хлам. Больше всего в этом деле я благодарен своим товарищам за терпение, которое они проявили по отношению ко мне, особенно когда я возился со своим барахлом перед стартом…
На ботинки – бахилы или «фонарики», на шею – маленький светодиодный фонарь, который пригодится только вечером. Спереди, на шею - чехол с фотоаппаратом, он в карман кенгуру на анораке упакован, чтоб можно было быстро достать, и при ходьбе не болтался. Теперь утолкать всё в рюкзак, так, чтоб самое необходимое сверху, под рукой было и чтобы он уравновешен был. Пригнувшись, задом выползаю из вагончика сам, волочу за собой рюк. Ветер приветливо бьёт по морде, впиваясь мелкими иглами. Солнце уже высоко. Оно белое и холодное. Волокуши наполовину занесены снегом. Выковыриваю их из сугроба и пакую. Роль чехла я удачно определил большой клетчатой китайской сумке. С такими рыночные торговцы таскаются. Продукты у меня в такой же, но маленькой сумке. В общем, за них мне дали прозвище «Черкизовский рынок ».
Туда стараюсь положить самое тяжёлое и компактное – ледоруб, кошки, верёвка, пакет с продуктами. Затем сумка застёгивается, и под резиновые жгуты, которые по недомыслию я шнурующимися сделал, «пуховик» - толстая синтепоновая куртка. Уф! Вроде все. Кроме Гулливера все уже скрылись за поворотом. Метель быстро заравнивает следы. Игорю за сорок лет и он себя неважно чувствует. На его носу два чёрных пятна – след вчерашнего обморожения. Мы его разгрузили: взяли часть его груза себе. Застёгиваю лыжи. Недалеко, сверкая жёлтым анораком на белом фоне, виден какой – то бродяга из соседнего балка. Отгородившись от ветра карематом, он занят прозой жизни. Да, теперь я понимаю, откуда появилось выражение «справлять нужду»! Только крайняя нужда может заставить оголить зад в такую погоду. Наверное, это одна из главных причин, почему нормальные женщины не ходят в такие авантюрные «прогулки». Впрочем, нормальные мужчины тут тоже большая редкость… Почему я не взял телевик! Засовываю окоченевшие руки в варежки, палки в руки и АЛГА!
Из-за ветра на окружающие картины не обращаешь внимания. И всегда, в походе, красоты отмечаешь мельком, фиксируешь их на фото. Только потом, спустя долгое время, когда ты сидишь сытый, в тепле на мягком диване смотришь на снимки, вспоминаешь о путешествии, и говоришь себе – « Да, это было здорово!» А так, спортивный поход – это натужная ломовая работа. На износ. Не до красот просто.
Съезжаю по касательной к руслу реки, перед этим напоследок оглянувшись. Балки сзади, метрах в четырёхстах. Выглядят они двумя чёрными кубиками. Трудно поверить, что эти две коробушки дали приют двум десяткам человек только в эту ночь. А сколько они обогрели за сезон, а может даже - спасли! И нехитрая крыша над головой из досок и рубероида воспринимается как благо, подарок судьбы и даже венец мечтаний. Игорь отошёл от них недалеко, за его высокой темной фигурой тянутся яркие жёлтые волокуши. Он что-то в них поправляет. Все, еду. Да, металлический кант на лыжах придуман не зря – иначе я бы уже давно собрал бы бочиной все острые грани торчащих верхушек гранитных глыб. На санках канта нет, и они, закручивая длинный фал, параллельно катятся по склону кувырком и настырно тянут меня вниз. Хорошо, что груз на них увязан и утянут, а то бы собирал по склону монатки! На подъёмах и спусках волокуши ужасно мешаются, особенно при движении серпантином, но при ходьбе по равнине они незаменимы. Разгрузка спины того, конечно же, стоит. Она не делает ходьбу наказанием. Елисей и Шатил идут без саней, я им не завидую. Спускаюсь в ущелье. Яркое, холодное солнце бьёт в глаза. Надеваю тёмные очки. Наших не видно, только заметённая лыжня. Впереди, вверх по течению, ужасной громадой из – за пелены пурги возвышаются скалы. Там - замёрзший водопад. Там ждут ребята. Ветер в харю. Тут он ещё сильней. Лицо спасает маска и длинный, жесткий край капюшона ветровки. Однако тёплый воздух из-под маски идет к глазам, и очки изнутри покрываются инеем. Не видно ни зги. Чтобы их протереть, надо извлекать обмерзшие руки из рукавиц, после чего всё повторяется. Отдаю глаза в злую власть светила. Его яркий свет, насыщенный ультрафиолетом, отражённый от снега, кратно усиливается. Щурясь от пурги и света, иду дальше, однако приходится часто моргать, потому что ресницы смерзаются. Помогает это мало, и метров через двести оголяешь пальцы, чтобы оттаять лед на ресницах и снять его оттуда. Непросохший шерстяной шлем, подаренный мне свояком, быстро обмёрз по периметру ледяной коркой и упрямо лезет на глаза. Поправлять его бесполезно. Подхожу к скалам. Крутой снежный подъём вверх. Оглядываюсь. Гулливера нет. Жду. Мёрзну.
По правилам, чтобы не потеряться, нужно, чтобы идущие впереди и сзади были в пределах видимости. Особенно на сложных участках и развилках. Задний пропал – жди. Или возвращайся искать, только переднему дай знать об этом. Горы шутить не любят. Я бросаю рюкзак и сани, беру горн, и вперёд! Из-за камуса не разбежаться. Взбираюсь на склон. Вижу балки, скалы, реку… Игоря не вижу! Тут же всё как на ладони, куда он подевался? Возвращаюсь ниже по лыжне и замечаю, что его след сворачивает к реке раньше. Ба, да вон же он, на противоположный склон полез, какого ему там надо!? А там, вверху, чья – то лыжня. Кто-то на крутой перевал серпантинил. А Гулливер ползет потихоньку вверх, не оглядываясь. Орать бессмысленно. Далеко и ветер воет. Достаю из – за спины горн. Кто сказал, что я лишний хлам ношу? Ща как дуну, не только Гулливер услышит – остальные с Водопадного попадают! Подношу мундштук к губам, дую. Воздух давит изнутри на глаза, мозги и уши. А в трубу – ноль! Запрессовало горн с обеих сторон метелью – не продуть, не проковырять. Да и нечем ковырять – то. Поорал маленько – без толку! И Гоша, будь он неладен, не оглядывается. Может, он что-то о маршруте знает, что мне не известно? Мёрзну, блин. Поехал к своим. У подножья водопада пытаюсь забраться «лесенкой». Сани мешают. Тут наши без лыж шли. Сверху сползает Большой Шатил.
Шатилов.
Большой – это в буквальном смысле. Он самый большой из нас. В нем, наверное, кило так сто. Ещё и с брюшком. Голос зычный. И роста под метр восемьдесят. Никогда не видел, кандидатов в мастера спорта такой комплекции! У Саши чёрная борода и озорные синие глаза. Ему далеко за тридцать пять, но иногда он смотрит на мир как ребёнок. Много кадров он мне просто подсказал. Саша - завхоз. У него всё записано и посчитано. Каждый пакетик пронумерован и записан по дате истребления.
- Та-ак,- говорит, – на обед едим сыр.
- У меня есть сыр!
- Я ЗНАЮ, у кого что есть!!! – говорит он тоном, от которого смущаешься за свою нетерпеливость. – Твою колбасу вчера ели, а сегодня - Витя достает.
Завхоз он идеальный. С него хоть учебники пиши! Да и вообще, в федерации Саня личность если не ключевая, то, во всяком случае , знаковая. Он и на Ревуне комендантом лагеря был, и этот наш поход – этак на 90 % его детище. Пока Юра по маковку занят своей спортивно - педагогическо – организаторской работой, Шатилов на работе в свободное время поход, маршрут и, конечно же, жрачку продумал и «родил». Благо, у диспетчеров -энергетиков такое время выпадает. Всем оставалось только его задания по подготовке выполнить. Юра Щедров руководил походом хорошо, грамотно. В меру осторожно, в меру – рискованно. Но если бы был начальником Шатилов, то, уверен, это бы получилось ничуть не хуже. А так как «пятёрка» была за плечами только у Юры, руководить этим походом мог только он. Саня - личность целостная, яркая. За убеждения всегда готов пободаться. Говорят, в человеке изюминка должна быть, а в этом, похоже, изюминки нет. Потому что там целый арбуз. При этом его не «звездит». Шатил свой парень. Как и Елисей, он очень патриотичен и иногда они парой с Зуем цапаются. А тот всегда скептично относится к высокопарным лозунгам, и этот скепсис у Славы выстрадан. Я понимаю обе стороны, и, когда страсти разгораются, я их мирю. Хотя эти перепалки дружеские, команда спаяна. Шат завсегдатай на всяких бардовских слётах и даже на легендарном, «Грушевском» бывает. Сам певец страстный, и лёгкий недостаток голоса с лихвой восполняет обаянием. Для меня, в походе, он бесспорный авторитет. Саня, как и я, ведет дневник похода. Только я на диктофон, а он на бумаге. Уверен, что эти записи интересны...
В любой команде, есть какие - то разногласия. И очень важно, чтоб в коллективе был цементирующий, связывающий элемент. Так сказать, душа и совесть коллектива. У нас таких индивидуумов – аж двое. Шатил и Елисей. Кроме того, они прекрасно дополняют друг друга в этой роли. Наверное, поэтому мы были действительно мощной «боевой» единице ей, поэтому у нас всё получилось.
***
Я обрисовал ситуацию с Гелеверой. Он понял. Забрал мои волокуши, а мне посоветовал нацепить кошки.
В этих «царапалках» мы быстро преодолели две высокие фирновые ступени Водопадного и остановились перед третьей, ледяной.
Ветер многократно усилился и уже не выл, а ревел. В воздухе на несколько метров вверх, неслась, закручиваясь бурунами и цепляясь за острые, неприветливые скалы, колючая мука из мелкого обледеневшего снега.
Она забивала лицо, мешала дышать. А над головой, блин, солнышко, небо синее. Там, метрах в десяти, выше нас, на краю верхней ступени стояли в контровом свете, оперевшись спинами на ветер, трое наших. Они наблюдали за нами.
- Доставай аппарат, сейчас кадр классный будет! – перекрикивая пургу, сказал Шатилов. Затем, когда я приготовился, он, напрягая изо всех сил свои могучие легкие и жестикулируя, показал им, чтобы подняли руки вверх. Я снял.
По льду в кошках, по вырубленным ямочкам – ступенькам, да ещё зацепившись за верёвку жумаром, лезть не так уж сложно.
Гораздо сложнее было тем, кто рубил эти ступени, вкручивал ледобуры, тянул верёвки. Забираясь наверх, ловлю лицом и грудью весь напор ревущего ветра и, сильно наваливаясь телом на взбесившийся воздух, подхожу к своим. Предельно напрягая голосовые связки, объясняю мрачному от ожидания командиру, куда подевался Гулливер. Юра, ругаясь, хватает лыжи и, легко спустившись по верёвке, скрывается внизу. Елисей с Шатиловым жестом приглашают меня подняться по руслу ручья выше и, набрав еще метров двадцать, мы выходим из узкой щели водопада в более широкое ущелье. Ветер из бешеного превратился в просто сильный, но теплее от этого он не стал. Подъём забрал много сил, я падаю на рюкзак. На перекус выдали горстку изюма. Какое счастье, что-то пожевать! Я тяну удовольствие, обжамкивая эти янтарные капли во рту. Кисло – сладкая слюна радует язык. Чуть придя в себя, общаюсь с подмёрзшим в ожидании народом, снимаю портреты.
Для них не хватает фокусного расстояния объектива. Приходится подходить к человеку излишне близко. Почему я не взял телевик!
Оказывается, ветер, переваливая через хребет, спускается вниз по склону, затем он падает в наше сужающееся ущелье и набирает в нем силу и скорость, как вода в пожарном брансбойте. Туристы так и говорят про такой рельеф – «труба». Когда мы дождались Игоря с Юрой и через метров четыреста, зашли за поворот, обнаружили, что там была просто идиллия. Ветра и шума не было совсем, а сверху ласково пригревало ясное солнышко.
Мы достали термосы с кипятком, сухари, пакетики с чаем, колбасу и сыр. «На брата» приходилось примерно по 30 граммов того и другого.
Кипяточек - в кружки, и тут выясняется, что один термос плохо сохраняет температуру, и в нем, вместо кипятка просто теплая водичка, от которой чай едва темнеет. Но поскольку «в Уставе записано», что это кипяток, то, значит, там кипяток. А чтобы их различать, решили, что бывает кипяток горячий и бывает кипяток холодный. Все сразу стало понятно. Настроение у всех бодрое и весёлое. Ещё бы, ветра нет, и в брюхо чего-то перепало!
Вместо трёх ледяных ступеней Водопадного, ледяной оказалась одна, самая малая. Какой категорией она зачтётся – непонятно. Да я вообще об этих тонкостях не задумываюсь особо. Я фотограф. Куда надо – туда и придём. Могу копать, могу - не копать. Правда, заставить себя снимать порой очень трудно. Нагрузка всё–таки большая, и пальцами шевелить не хочется. А ещё начали беспокоить ноги. Что-то сильно начали сбоку, на косточки у основания большого пальца и мизинца, давить «мыльницы» Они, в общем, не мозолят, а давят, причиняя тупую боль. Это раздражает. Высота 757 метров. Лезем вверх, по чьей- то заметенной лыжне. Не одни мы больны на голову! Метров тридцать высоты набираем серпантином. Волокуши предательски катятся понизу, часто – кувырком. На простых не окантованных лыжах здесь не подняться! Впрочем, всегда есть кошки, но в рыхлом снегу и они без толку. Выходим на плоский участок ущелья. Лыжня уходит вправо, к крутому склону, на который люди забирались, уже сняв лыжи. Они направились к вершине массива Райиз. Говорят, что она представляет собой большое плато, в центре которого расположен невысокий холмик. Это и есть вершина. На неё ежегодно зимой Салехардские туристы устраивают массовые восхождения по триста – четыреста человек. Большой спортивный праздник. По простой дороге – сложность – 1А, но можно найти путь до 2Б. Впрочем, это весьма условно. Все тут зависит от погоды. «Если калямба …» - как говорит Витя. Загадывать про погоду нельзя. А то сглазишь.
Про суеверия.
Как я понял, этому явлению весьма подвержены люди, жизнь которых сильно зависит от случайностей и подвержена риску. В эскадрилье истребителей, например, не найдёшь борт с номером тринадцать. Наши больны этим поголовно. Кроме того, это ещё и заразно. Моя мама, например, меня в своё время часто одёргивала: «Не выноси мусор вечером, не мой пол, проводив дорогого гостя, не оставляй ножи на столе, когда уходишь…». И вот, ловишь уже себя на том, что начинаешь волноваться: «Убрал ли нож со стола?». Мешает жить это иногда не слабо. Еле успел в себе это в своё время побороть, а тут - снова! Сперва, я принял всё в шутку, но потом это стало раздражать. «Не возвращайся, не загадывай на потом, не свисти». Из-за этого я протаскал свою маленькую блокфлейту весь поход почти без дела. У Игоря -День рождения брата. Он хочет позвонить по спутниковому телефону, поздравить. НИЗЗЯ! «Скажешь, что всё нормально и сглазишь! Через три дня поход закончим – позвонишь!» Кроме того, все шишки на меня повесили за то, что это я накликал ветер, тем, что взял парашют, а самое главное – за надпись на санях «Ветер в харю. Я…!» Мне настойчиво Щедров предлагал её соскоблить. Хрен там! Столько души туда вложено. Потом я от Славы узнал, что они тогда собирались соскрести её, когда я засну. Он за меня заступился. Зуй, как и я, к этому относится со здоровой иронией. Впрочем, Юру можно было понять. Как самый опытный, он обычно замыкал строй, а я, чаще всего, шёл перед ним. Его, мастера спорта, раздражала общая, невысокая скорость движения, да и я поначалу отставал и ещё для снимков останавливался. А перед глазами все время мои несуразно большие волокуши, а на них сверкает надпись «Ветер в харю…!» А он, гад, действительно – в харю. Почти весь поход.
***
Снова плавно набираем высоту. Я встал направляющим. Нормально, темп держу. И хотя ничего в этом особенного нет, все когда - то встают ведущими, особенно в тяжелый снег, чтобы не уставал направляющий. Меня всё равно исподтишка распирает гордость: «Вот я какой, «пятёрку» веду!». Особая фишка в том, чтобы, пройдя положенные сорок минут, притвориться, что не замечаешь времени, и ждать, когда кто–нибудь крикнет: «Э, хорош, блин, давай на перекур!». Как будто сил ещё не меряно. А у самого еле воли хватило эти лишние двадцать шагов сделать. Хотя, конечно, это глупо. Ритм надо держать размеренный, тогда сил на дольше хватит.
Шатилов на свой манер измывается: Он как будто забывает спросить, будет ли кто карамельку на привале. А, когда, выждав паузу, всё–таки спрашивает, мы, как бы нехотя говорим: «Можно вообще, давай, что ли». Гад, я за эту карамелину полтора часа пахал!
Уже где-то с третьего дня, жизнь для меня стала проста и понятна: Проснувшись, – пардон,- отлить, отливши – пожрать, пожравши - собраться, собравшись – идти. Да побыстрее, а то замерзаешь. Как пошёл- другая система измерений: дойти до витаминки. Потом дойти до карамельки, потом до колбасы с кипятком, там накинуть пуховку и минут десять, пока не мёрзнешь, поваляться без лыж на рюкзаке. Потом до следующей конфетки или даже до кураги. А там, покопавшись пару часов в снегу, поставить палатку, пожрать, переклеить пластырь, и спа-ать! И пофигу красоты, километры, баллы, перевалы! А крыша над головой, домашнее тепло, друзья, работа – это вообще где–то из другой жизни. Юра с Витей вычисляют, сколько до поворота реки осталось, а я минуты до перекура с ириской считаю.
Вот, перед очередным крутым участком склона мы останавливаемся. Ветер около каменной глыбы выдул карман, глубиной два метра. И в длину около шести. Как раз, если расширить, две палатки войдут. Чем мы и занялись. В надуве снег настолько плотный, что пользоваться пришлось одними ножовками. Пилим кирпичи для боковых стен, потому что ветер может рвануть в любую минуту. Шатил - дежурный, готовит ужин. Он выпилил в стене нишу, поставил туда две горелки и, тихонько матерясь, тщётно пытается зажечь замерзший газ. Ага, говорил я вам слова Корбута, что нужен примус! Вот, Саня подобрал правильное словосочетание и газ зажёгся… Вскоре он скомандовал «Сбор». Настал ужин…
О счастье.
Иногда случаются такие моменты, когда душа поёт… Как рассказать об этом? Трудно… Можно долго и пространно пытаться объяснить, что есть «счастье» и в чём смысл жизни... Можно пытаться описать, как радостно колотится сердце, и как тело вступает в полную гармонию с душой, просто сливаясь в тихом экстазе. Можно постараться передать, как ты рад всему и всем и готов простить редкие неприятности и решить, что боль в ногах не ужасна, а всё же терпима. И даже перестаёшь думать: «Что я здесь делаю?» и знаешь, зачем ты страдал весь этот сумасшедший день. Как мимоходом признаёшься себе, что ты все же рад видеть эти помороженные и обожженные солнцем небритые рожи и замечаешь, насколько интересны твои товарищи, и как прекрасен сегодня закат… Как будто надел сказочные розовые очки. Все чувства передать ни за что не выйдет!
Хотя, нет, ошибаюсь. Можно… Достаточно сказать: « Настал УЖИН»!
***
А вообще вечереет, и метель почти стихла. Закатное солнце окрасило багрянцем близлежащие снежные пики. Я поднялся метров на двадцать выше лагеря. Сколько хватает взгляда, вокруг только снег, небо и скалы. Наши цветастые фигурки выглядят как-то легкомысленно и чужеродно среди этого скупого безмолвия. Если, конечно, постоянный шум ветра, который уже привычен, можно назвать безмолвием. Как мотыльки на наковальне кузнечного пресса.. Ребята зовут на шоколадку… Ну да, первый перевал… Вижу в надуве скопление характерных круглых камешков. От порыва ветра они почему–то шевелятся. Ба! Да это же заячьи какашки! Откуда они здесь, ведь вокруг одни скалы, ни травки, ни кустика! Судя по всему, прикатило ветром снизу, через перевал. Тоже мне, манна небесная! Бормочу с японцем. Впечатлений – море, но они притуплены усталостью и общим стрессом. Нужно все вспомнить и записать. Хорошо, диктофон есть, а то Завхоз ручечкой голыми руками записи ведёт. Брр! Я даже сахар в чай готов в варежках кидать. А сахара в чай можно по два кусочка брать, а если это добавка – то один. Мне, сладкоежке,- это ещё одна плюха.
Пора ко сну… Процесс вползания в палатку, снимания части мокрой одежды и её расправления так, что бы к утру, смерзшись, она хотя бы походила на панцирь, а не на скомканный, лист дневника, из урны в школьном туалете.*
* Причиной сурового отношения к нему (листу дневника), видимо, стала огромная жирная «единица» красного цвета с восклицательным знаком, которая начинает предложение, написанное рукой любимого педагога, повествующее о том, что он, педагог, имеет огромное желание видеть своего воспитанника, вместе с родителем мужского пола, на завтрашнем внеочередном педсовете. Для сокращения записи вместо слова «пожалуйста» предложение там заканчивают три размашистых восклицательных знака.
Немного о быте.
Бесценный опыт туризма предполагает даже такие невероятные вещи, как сушка носков и стелек на … собственной груди. Что я и сделал. Сначала я их отжал. В этот вечер ещё не лилось, но парочку темных мутных капель капнуло. Я положил носки под свитер прямо на голое тело. Мокро и неприятно. Всё, спальник застегнут. Сверху я накинул пуховик, а на ноги, перед этим надел синтепоновые штаны комбинезона, на голову капюшон спальника. Застёгиваюсь. За тонким нейлоном палатки -25 градусов Цельсия. Отбой. Вырубаюсь почти сразу. Торчит из спальника только нос. Сон сперва снился про холод, потом про вонь. Проснулся. Смрад не исчез. Во сне я почувствовал, что замерзаю со стороны самой выдающейся части лица, и натянул спальник на голову. А там были НОСКИ. И, хотя я ходил в них всего четвёртый день, моя болезнь, похоже, придала особый аромат потникам. Кроме того, Ромины "кофлачи", которым недавно десять лет стукнуло, я так толком и не простирал, потому что это просто физически трудно. Я их только слегка протёр мыльной тряпочкой. Думаю, что все их предыдущие пользователи не делали больше моего. Так что от носков и стелек просто дохнуло историей! А что, можно даже гордиться. Именно так они воняли на Эльбрусе и на Памире. А теперь этот ценный запах еще и с многолетней выдержкой. Всю ночь я поочерёдно макал своё лицо из ароматных ванн – в морозные. Утром эти предметы одежды, конечно, не высохли. Кроме того, находящийся в прилегающих к ним областях спальник отсырел и стал греть хуже. Больше на тело я их не клал. Бесценный опыт путешественников был мной обруган.
