Из цикла "Мосты горят"...
Не то чтобы в девяностых пацанов бритоголовых не водилось. Как раз наоборот. Но вот этот не был ни на кого похож. Он вообще не с нашего двора был. Просто появился, как снег на голову, посидел на поребрике, а через пару часов смотал. Ни «как звать», ни «откуда», но все настороженно присматривались. Особенно девахи. Ну те, у которых только вчера месячные пошли, а на завтра уже — планы, как, если что, вовремя развестись, чтобы молодость оставшуюся не загубить.
Ребята наши даже и не думали заговорить с чужаком. Может, потому что он сам как бы давал знать: оставьте меня, я тут вообще не по своей воле. А Наташка сразу не нашла себе места.
— Нет, он мне не нравится. В том-то и дело. Просто странный. Интересно же, откуда он такой.
У Наташки не было отца. Автобус много лет назад сбил, уверяла мать. А сама потом улетела из Тбилиси в Москву, и Наташка теперь всем рассказывала, что маму на Красной площади трамвай переехал. И что она теперь — круглая сирота.
— Нет трамваев на Красной площади.
— Здрасьте, — и тогда Наташка откапывала из старого фотоальбома перепечатанную отретушированную открытку начала двадцатого века, спускала её во двор. — Вон ещё с каких лет ездили. Это автобусов на Красной площади нет, умники.
Бабушка Наташкина семечки во дворе продавала. Дома жарила и в миске глубокой спускала. Мальчишки обворовывали её на бегу, пока она на шаткой табуретке среагировать успевала. «По-другому не продать», — вздыхала и мирилась бабка, а Наташка выбивала у воришек семечки услугами.
— Завтра на весь двор крикнешь, что любишь меня. А я скажу, что больно ты мне нужен. А ты: ждать тебя буду всегда. И в конце ещё извинишься.
— Совсем обалдела, я вообще горстку брал, и то по пути рассы́пал, пока убегал.
И тогда Наташка прибегала к силе. Нет, рука у неё была совсем не тяжёлая. Но воли — через край.
И вот он сидит на поребрике под палящим солнцем, такой непонятный, раскладным ножиком вытачивает из толстой ветки деревянный ножик. Голову бритую, загорелую время от времени натирает и к Наташке приглядывается. Потому что не совсем понимает, чего она вообще хочет.
— Вот, вот, опять посмотрел.
— Это ты его просто достала. Видишь, глаза закатил. Сейчас встанет и уйдёт, — пыталась отговорить Наташку от намеченной цели подруга.
— Майка, слушай. Мы сейчас поднимемся домой и через десять минут назад. Дело есть.
Уже дома Наташка пыхтела под слоистым свадебным платьем матери, а Майка поправляла подол и обречённо качала головой:
— Зачем это всё, не понимаю.
— Мама надеть не успела, так хоть я примерю. Зря, что ли, платье покупали.
— У тебя даже грудь ещё не до конца выросла. Вот через год будет уже впору.
— Мой чужачок год там, внизу, не просидит.
Девочки выглянули из сырого подъезда во двор, а чужак бритоголовый всё ещё вытачивал нож на прежнем месте. Голову набок склонил, брови насупил. Первая щетина по низу щёк, как иссыхающие ручьи по голым скалам. Годков бы пять-десять ему сверху, сказали бы про него: явно с фронта чеченского только вчера вернулся.
— Не смотри на него больше. И я не буду. Делай, как скажу. Вообще, просто фату мою придерживай, подправляй. А я всё сама сделаю.
— Сделаешь что? — насторожилась Майка.
— Не хочу волосатого! Лысого хочу! — неожиданно завопила Наташка на весь двор.
Оглянулись все. Даже курицы за сетчатой перегородкой. Наташка опрокинула голову, сморщилась от придуманных слёз. И, к ужасу Майки, снова повторила убийственный набор слов. Майка так и стала причастна к делу — пока причастилась, а потом поняла. С Наташкой всегда так. И Наташка с опрокинутой назад головой драматично зашагала вперёд.
Майка держала длинную фату и тоже почти плакала. Не потому, что по роли положено. Просто очень плакать хотелось. От дружбы такой Наташкиной, как сейчас сказали бы, токсичной.
— Наташ, а пошли не в его сторону, а от него. Или хотя бы параллельно. Ужас какой, стыд. Что мы делаем, — Майка прикрыла лицо и засопела в ладонь.
— Разворачиваемся. Не хочу волосатого! Лысого хочу! — Наташкин голос невольно сорвался на хрип.
Таким обычно достают в самое сердце. Ну, природа у хрипа такая — тут хоть химический состав Инвайта или Юпи хрипотцой оттарабань — сразу как-то выстраданно, на износ получается. И, главное, улыбнуться ещё так, чтобы навылет. Как будто Данила Багров только что разочаровался в своей подруге, так и не доевшей вишнёвый пирожок в МакДональдсе. И улыбка его разочарования — в самое сердце же.
Мне Данила нравился. Особенно когда он под Наутилуса по снегу вышагивал. В Тбилиси снег выпадал раз в году. И я шагал под Наутилуса по жжённой траве. Но ощущения почти те же. Главное, как наступаешь, куда смотришь. Музыка тебя поведёт, подскажет.
И Наташка мне нравилась тоже. Майку я молил всё мне о ней рассказывать. Как она день проводит, что кому говорит. В одной школе учились, в одном дворе костры разжигали.
Однажды с музыкой в наушниках лез я на огромный высокий гараж, отстроенный соседом для своего КАМАЗа, а там по краям — прутья, рваные металлические листы, и крыша гаража покатая, и вот я придумал, что за Наташкой лезу. Чтобы её вытащить.
Дурак я, думаю, она и без меня справилась бы, и ещё выше залезла бы. Но тогда я представил, что Наташка слабее, чем на самом деле. Что она позволит мне её выручить. «Это значит, что теперь зверю — конец», — играло тогда в ушах, и я, упоённый собственной важностью, нагнетаемый ритмом песни, накрутивший свою нужность Наташке, неожиданно ощутил, как все органы заработали на полную мощность.
В нос ударил запах жжёной травы, на отдалённой крыше панельки от ветра заскрипела разболтанная антенна. Я оглянулся на неё, тотчас пересчитав все её рёбра. И внезапно почувствовал, как жизнь, будто кабина лифта, провалилась с высоты по мне-шахте.
А потом ощутил эту вязкую, липкую влагу под трениками. Я тогда сам чуть было не сорвался, едва ухватившись за край крыши. Но жизнь начала мерно накатывать обратно. И Наташка стала мне с тех пор ещё важнее. Помню, перемотал я кассету позже, включил ту самую песню, наушники ей на голову нацепил, и она сидит, молча слушает. А головой под ритм не кивает. И потом спокойно снимает наушники, передаёт их мне. Глазами ясными смотрит в мои, полные ожидания, а губами: «и чё?».
— Не нужен ты ей, вот честное слово, Сандрик. Ты какой-то… ну… меньше с тобой проблем, чем с другими. Понятный ты. Даже в зубы когда даёшь — и то по делу.
— А ей какого подавай?
— А ей — чтобы сам от себя чего хочет, не знал. Чтобы бабку её обворовывал, чтобы уже заранее виноватым перед ней был. И ей сразу так хорошо становится, понимаешь.
— Нет.
— Вот и я тоже, — устало заключила Майка. — Но мне нормально. А у тебя крыша поедет.
В тот день я прятался в тени, прислонившись к блочному выступу, врытому в землю, и смотрел на Наташку.
— Не хочу волосатого! Лысого хочу!
Она уже давно перестала меня удивлять. Да и всех вокруг, казалось бы. Но это свадебное платье, эти выпады, вопли, голова, опрокинутая назад, и фата, неуклюже подбираемая Майкой, — как если бы ты играл в Супер Марио, дошёл до дракона, а он — не дракон, он — Наташка, и сейчас она сама прыгнет в лаву и убьётся, чтобы саму себя победить. И ты вообще ни при чём. Ты просто иди своей дорогой, тут, мол, такое дело…
Я не мог найти себе места. Внимание Наташки к чужаку раздражало, бесило. Это же я, думалось мне, я должен быть на его месте. А Наташка совсем вошла в роль.
Вокруг думали, что она над парнем измывается. Ну как бы да: измывалась. Но тут ещё другое было. Наташка просто запала на образ парня: бритая голова, ножик, тяжёлые ботинки. Ей нужно было непременно заземлить чужака. Прямо лицом в землю. Чтобы пока заманить, а потом из себя его вывести, дав ему где-нибудь ошибиться. Не сразу же на него западать. И тогда моему терпению пришёл конец. Я рванул с места и, обогнав Наташку с Майкой, добежал до чужака. Просто встал перед ним и долго смотрел.
— Чего? Мешаю? — хмыкнул он, дотачивая нож ножом.
— Ты кто такой вообще? Здесь свои все. Иди, откуда пришёл, — притянул я за уши наезд.
— А ты что — дворовый король? — огрызнулся чужак в ответ.
Я услышал позади приближающиеся шаги девчонок, и упоение захлестнуло меня.
— Тут никто тебя не знает. Может ты — крыса из соседних кварталов. Завтра, небось, своих с «розочками» притащишь?
— Сандрик, чё ты вообще залез? — услышал я голос Наташки у самого затылка.
— Ну притащу. Или, может, не притащу, — чужак подкинул доточенный нож и ловко поймал его в воздухе.
Я тогда схватился за ближайшую палку на земле, и сделал два шага вперёд. Чужак настороженно встал с поребрика.
— Блииин, ну просто на пустом месте, — Наташка закатила глаза: всё пошло не по её сценарию. — Сандрик, он у бабушки семечек не крал, ни к кому не приставал. Пусть себе сидит. Откуда ты взялся, вообще?
Майка переминалась с ноги на ногу, покусывая губы и оглядываясь по сторонам.
— Слушай, пошли, а, — потянула она Наташку за длинную, белую перчатку.
— Да никуда я не пойду, — Наташка завелась, отдёрнула руку, ухватилась за меня и развернула к себе. — Ты чего пришёл? Что в тенёчке-то не сиделось?
— Да что ты привязалась, иди давай, — деланно игнорировал я Наташку и снова собирался было обратиться к чужаку, как Наташка с ещё большей волей развернула меня к себе.
— Бросил палку и ушёл, говорю.
— Платье не порви, уж больно красивое для засранного двора, — поддел я её, и она тут же яростно вцепилась в мою футболку.
Наташка могла повалить сверстников-пацанов, если сломаться и прогнуться под её упорство. Глаза у неё становились звериными, челюсти смыкались. Это просто удручало. Но меня тогда переклинило. Я схватился за Наташку и бросил её на пыльную землю, протащив по щебню.
Майка закрыла лицо руками, чужак вообще присел, потирая бритую свою голову.
— Ты — придурок, — не унималась Наташка. — Ответишь за это. Слышишь, — и она бросила горсть земли мне в лицо. — Чувство справедливости у тебя какое-то…
— Какое, ну? — я прижал Наташку к земле.
— Палки в колёса мне суёшь.
— Вот так и говори с самого начала.
Наташка вцепилась в мои волосы и больно, почти до слёз, стянула их вниз.
— Что, у бритоголовых не за что ухватиться, правда? — я зло смеялся, сдавив её щёки, отчего губы её раскрылись, и хотелось впиться в них. В кровь рассечь.
— Да я тебя просто урою сейчас, — до последнего не унималась она.
А потом как-то за одну минуту всё и порешилось: к чужаку из ближайшего подъезда вышла женщина, видимо, мать. Что-то ему суетливо сказала, он неохотно привстал, за что получил слабый, но вполне унизительный подзатыльник, голову на грудь опустил, мамины сумки на плечи закинул, и они вдвоём ушли в направлении автобусной остановки. Там и автобус, так совпало, сразу подъехал. И все дела.
А ножик деревянный так и остался в траве. Я приметил его, отпустил Наташку, которая тут же, удручённая, вскочила, схватил ножик и расколол его надвое о колено. А потом просто сбежал с места, скрывшись за первым поворотом и выглядывая голодными глазами.
— Да хватит уже убиваться, Наташка, ушёл твой чужак. Спектаклю конец, — бросила Майка и выдохнула, завалившись на поребрик.
Наташка, будто обезвоженная, скатилась по деревянному забору на землю, головой сползла к почве и отвернулась.
— Знаешь, Наташ, а мне это уже надоело. Я после дня с тобой ночью спать не могу. Иногда хочется сквозь землю провалиться, — Майка развернулась, оглядев Наташкино скрученное тело на земле у забора. — Ну вот, загадила свадебное платье матери. Она прилетит обратно и глазам не поверит.
— Я уже повторяла не раз…
— Да не сбивал её никакой трамвай, господи! Что ты, на самом деле, заладила? Она маме моей каждые три месяца деньги высылает, потому что бабка твоя не умеет их через Вестерн Юнион принимать. И носит мама их к вам домой.
— Лучше бы она там, в Москве, умерла. Так проще.
— Что ты вообще такое говоришь?! — разозлилась Майка.
— Почему ты никогда не рассказывала мне про это? — Наташкин шёпот стал совсем недобрым.
— Я вообще первое время думала, что ты обо всём знаешь. Что бабка давно рассказала. Это ты у неё спроси, почему не рассказывала. Или ты думаешь, что на семечках одних она тебя содержит?
— Почему никто мне никогда не рассказывал? И сколько она высылала?
— Да гроши там какие-то, впритык. Однажды даже маму просила сверху немного добавить.
— Не хочу волосатого. Лысого хочу, — снова, но уже едва слышно заладила Наташка. — Не хочу, — и немного погодя привстала с земли: — Ну бывало же, она звонит, чтобы код продиктовать, а трубку берёшь ты вместо мамы твоей. Значит, ты её голос за эти годы слышала хотя бы раз. А я, получается, нет?
— Ну, бывало… — Майка дёрнула плечами, виновато съёжилась и отвернулась.
— Как ты могла, Май…
Майка, привыкшая к Наташкиным обвинениям, знала, что начинать оправдываться — себе же во вред. Чужие оправдания заводили Наташку.
А Наташка снова легла на землю. Теребя пальцами мох на заборе, она замычала себе под нос:
— Я смотрю в темноту, я вижу огни…
— Это что-то новое у «Руки вверх»?
— Не помню.
— Пошли, платье отстирать попробуем. Да его, вижу, и зашивать нужно, — Майка решительно встала и потянула Наташку за руку. Та даже не двинулась. Только спряталась лицом в землю. — Ну. Муравьи в ноздри залезут. Да что с тобой, Наташка? Ты сегодня бьёшь свои же рекорды.
— Знаешь, я иногда представляю, как мама, вся в крови, лежит под трамваем. И под ней растекается багровая лужа. И мне больно, но ей по заслугам в то же время. Это же справедливо. За всё нужно платить, так ведь, Май? — и Наташка вцепилась в Майку пронизывающим, душегубным взглядом. — Иначе ведь все с рук собьются. Главное же, за кем правда. Ну что молчишь.
Майка опрокинула голову, утомлённо выдохнув. А Наташка расплакалась. Только теперь слёзы у неё были какие-то… ну совсем из воды. «Видимые такие, непридуманные», — выложила мне потом Майка наедине, глаза выпучив.
А Наташка мне потому и нравилась. Все остальные вокруг понятные были, и её это бесило. Ну, а с другой стороны, я сам от них далеко не ушёл. Я и к чужаку-то прикопался, только чтобы Наташку обескуражить. Виноватым перед ней стать, как все остальные.
А потом само оно понеслось: стало вдруг важно её проучить. За все мучения, за то, что никогда не пощадит. Захочет, сломает. И она такая, сама себя в лаву, и других тоже за собой, если подцепит. В чём сила, Наташка?
Анаит САГОЯН