Мама ушла, и дочка осталась дома с папой.
- Нет, дочка, одно. Одно печенье. Ты уже много чего просила.
- Но я хочу два-а печенья!
- Я тебе уже давал: и хлебушек, и сушки, и конфету — две конфеты! А ты опять просишь... Скоро кушать... Вот тебе одно печенье, и больше не проси.
Малютка захныкала. Так наделано — без чувства, без привычного детского артистизма и натуральных слёз, — что и сама быстро прекратила кукситься, и дальше пошёл обиженный текст:
- Вот не буду больше ни с кем дружить — вы меня обижаете. А я стану со всеми дружить, когда вы меня не обижаете.
- То есть, ты хочешь второе печенье?
- Да, да, да.
- Не дам, Поля. И ещё пожалуюсь маме, что ты клянчишь у меня сладости всё время. Выпрашиваешь куски перед самым обедом.
- Мама говорит: ку-соч-ни-ча-ешь, - с трудом выговорила малютка взрослое слово.
- Во-во, пожалуюсь маме, что ты кусочничаешь.
«Пожалуюсь маме» прозвучало дважды, и пришло самое время обидеться по-настоящему. Смелая и бойкая дочурка горько заплакала. Очень ей не нравилось, когда маме сообщали о её проделках. Да и какие это «проделки», правда?
- Ну-у… потекла вода. Чего ты расплакалась? Не скажу я ничего маме. Не плачь.
Крошка позволила себя успокаивать-уговаривать, перестала плакать, и сидела теперь с мокрыми глазками со слипшимися ресничками, глядя на то единственное печенье, которое папа ей снова протягивал.
- Но печенье ты получишь одно, - сказал он. - Или ни одного, выбирай.
Молча, продолжая дуться, девчушка взяла наконец печенье, нехотя откусила — обида не прошла. Она никак не хотела признавать за папой всего объёма маминых правил. Чего он командует, сколько печений, он же не мама? Но признавать приходилось. Понемногу, «чайными ложками», внутренне борясь с собой и своими «хочу».
