- Да, для меня переход в «Аракс» был как прыжок в неизвестность, но интуиция мне подсказывала, что этот коллектив не сегодня, так завтра начнет работать в таком же графике, как «Веселые Ребята», и в плане денег я ничего не потеряю. И все же целый год я просидел почти без денег, так как все гонорары, которые мы в «Араксе» получали от концертов, складывались в общую копилку, чтобы купить хорошую аппаратуру. Правда, нам с Сережей Беликовым, поскольку мы тогда уже были кормящими отцами, доплачивали по 120 рублей к театральной зарплате. Это было очень благородно.
В «Араксе» все было не так, как в «Веселых Ребятах», все наши концерты здесь были организованы частными промоутерами, поэтому мы получали совсем другие деньги. Было несколько промоутеров, которые устраивали концерты по институтам. Они продавали свои билеты, на этом и сами наживались, и нам платили хорошо. Если в «Веселых Ребятах» мы получали по 20 рублей за концерт, то здесь – по 120! Чтобы получить одну и ту же сумму, там мы должны были дать 30 концертов, а здесь – 5 концертов. Так и было: мы давали 4-5 концертов в месяц. И один концерт отдавали нам с Сережей.
Какая была эйфория от того, что мы не были больше стиснуты жесткими рамками москонцертовской номенклатуры! Было ощущение свободы. Ощущение, но не настоящая свобода. Впрочем, в тот момент этого было достаточно: свобода пьянила. Эйфория была совершенно жуткая хотя бы от отсутствия Слободкина, который больше не указывал тебе, что и как надо петь.
Но ребята из «Аракса», за исключением Вадика Голутвина, не имели никакого представления о том, что такое настоящая гастрольная жизнь, и что такое реальные гастрольные деньги. Да, были сейшена, которые устраивали так называемые независимые продюсеры. Но это было совсем не то. А вот когда ты приезжаешь в город, а на всех заборах висят твои афиши, и на концертах во Дворцах спорта - аншлаги, и когда ты выходишь петь перед пятью тысячами человек, это – полет! Это – ощущения настоящего артиста!
То есть настоящей жизни мои новые коллеги практически не видели. И вдруг возникла реальная возможность работать филармонические концерты: у нас на базе появился администратор от Московской областной филармонии Валера Гольденберг и, пока в театре был перерыв на летние каникулы, предложил поехать на гастроли.
В принципе, даже сама филармония не знала нашего гастрольного потенциала. Но после того как нас провезли по летнему туру, тут же пошли новые предложения. Но у нас же начинается театральный сезон! А кроме того, вот-вот должны начаться репетиции нового спектакля. «Зачем вам это надо? – говорил Гольденберг. – Мы вам сейчас предлагаем ставки высшей категории. Вы будете получать по 22.50 за концерт. Мы вам гарантируем по три концерта в день и гастрольный план на год. Зачем вам сидеть в театре? Что вы там будете высиживать?»
Мы с Вадимом посоветовались, и я сказал ребятам: «А чего мы действительно тут сидим? Я, например, шесть лет своей жизни провел в гастролях. Я знаю о гастролях все! Я вам говорю, что театр – это болото! Вы сидите в болоте!»
И действительно, даже после жизни в «Веселых Ребятах», которая была строго регламентирована Москонцертом, то, что я увидел в театре, меня неприятно поразило! Там люди жили на зарплату в 100 рублей и дрались за роли в спектаклях. Интриги там были жуткие! Хорошо, что мы с артистами не смешивались! Мы – музыканты – держались отдельно, и у нас была своя жизнь. И все равно было постоянное ощущение грязи, которая ко всему липнет. Не все ведь такие успешные, как Караченцов или Збруев. Основная масса артистов – это ведь нищета! И для них всегда был актуален вопрос: «А что делать завтра?» У нас, как правило, многие бывшие кумиры умирают в нищете. Вот недавно умер еще один кумир прошлый лет Михаил Кононов. И тоже в нищете: у него не было средств на лекарства. И все эти артисты живут и творят под влиянием гнетущего чувства неуверенности в завтрашнем дне. Я считаю, что они – герои! Они – преданные своему искусству люди, без страха и упрека. Но это теперь я понимаю, а тогда мне казалось, что театр – это жуткий гадюшник, и скорей надо оттуда бежать. И мы убежали на вольные хлеба. И прекрасно существовали два года, пока нас не закрыло Министерство культуры.
После этого мы лишились работы, лишились аттестатов артистов, мы не могли никуда устроиться. В принципе, могли, но по отдельности. Но искать новый ансамбль мне не хотелось, потому что наступила жуткая усталость от концертов. У меня наступило переутомление от восьми лет непрерывных гастролей, и я не хотел больше влезать в эту мясорубку. Хотя мог бы пойти в «Самоцветы».
Если я где-то пересекался с Юрием Федоровичем, он обязательно спрашивал: «А где ты сейчас работаешь, Толя?» А однажды вопрос был задан прямо в лоб. Но я представил себе: опять по три концерта в день… Нет! Я хотел новых ощущений от творчества. Но больше всего на тот момент я хотел отдохнуть.
А ведь для «Аракса» какое-то время писал Леша Романов, он ездил с нами на гастроли, получал зарплату, но на сцену не выходил, поскольку по филармоническим критериям, которые существовали в те годы, даже Александр Буйнов не мог считаться певцом – он им и не был. Это значит, что у него отсутствовали вокальные данные в том смысле, в котором это было принято при оценке вокалиста в филармониях. Ну, он мог петь в вокальной группе. Он этим и занимался в «Веселых Ребятах»: он пел в группе. Потом, правда, после 1982-1983 года критерии поменялись. И когда появилась новая Пашина концепция ставить на отдельные лица, то Буйнов запел соло, вслед за Глызиным. Но тогда уже были другие критерии оценки, тогда уже было подемократичнее. Но в итоге мы пришли к тому, что певцов у нас почти нет.
Остановить этот процесс было уже невозможно. Поиск новых форм, новых лиц и новых стилей неизбежно привел бы к этому. В Америке – ситуация аналогичная, но там культура вокала у населения значительно выше. Там петь учат в школе, там есть церковные хоры, там существуют традиции негритянского пения, которые ребенок воспринимает с детства: он еще говорить не умеет, а уже мелизмы делает. Поэтому, при той культуре вокала, которая там существует, ситуация, подобная нашей, там невозможна. Если Мадонна там популярна, то все абсолютно точно отдают себе отчет в том, что она – безголосая. Про нее так и говорят, что она – voiceless. Ее любят за иные качества.
Наша проблема состоит в том, что во всем мире культура передается из поколения в поколение, а у нас каждое новое поколение музыкантов строит свою новую. Во времена филармонические ты попадал в жернова этой машины и поневоле становился профессионалом. Поневоле! А сейчас они ни в какие жернова не попадают, потому что если шоу-бизнес в профессиональном смысле этого слова у нас отсутствует, то как могут появиться талантливые артисты? Мы-то – динозавры, которые пришли из прошлого, мы прошли через жернова филармонической машины. Это был шоу-бизнес по-советски, но он был. Герои асфальта, потому что мы прошли через советскую филармоническую школу. А кто из современных певцов может сейчас встать и сказать: «Да, мы заменим их!»? Ведь есть прекрасные голоса. А толку-то? Нет спроса, нет концертной работы, а потому все это варится в своем соку.
Некоторое время назад я никак не мог определить, где находится Моё Место. Потому я и из «Веселых Ребят» ушел в 1979 году, что не находил там для себя применения. Я и в Америку уехал, просто потому что не знал, что мне дальше делать. Тем более, что мне предложили работу, позвонив прямо оттуда: «Не хотите ли поработать в Нью-Йорке?» Речь шла о ночных клубах.
Для меня это был целый пласт новых ощущений, и какое-то время это очень сильно меня занимало и мне это нравилось. А потом стало надоедать. А потом дошло до критического состояния, когда я уже просто не мог там больше находиться, ведь там возможно только ремесленное применение, прикладное. Там ты можешь работать только в русском ресторане. Впрочем, ты можешь работать и с американцами, но это будет то же самое: американские или еврейские свадьбы. Это не творчество. А творчество – это познание новых граней себя самого в новых условиях, в новом времени, в новой музыке.
Мне сначала было очень сложно понять, для чего я сюда вернулся? Была какая-то перспектива с «Араксом», но случится или не случится – никто не знал. Случилось! Материал, который мы записали, получился хороший. Но это опять получился «Аракс» 1980 года! И это было абсолютно не актуально. Я как-то привез запись приятелю в Нью-Йорк, он дрожащими руками ее поставил, а потом сказал: «Надо же, прошло 20 лет, а звук – тот же!» – «Спасибо за комплимент! – говорю. – Но это очень сомнительная похвала!» Я-то как раз стремился к другому. Я все время хочу чего-то нового.
Вроде все спето и все стили опробованы – жизнь-то длинная. Но певец всю жизнь поет одну песню. Поэтому всегда важен вопрос: как эта песня вписывается в контекст времени? И вписывается ли? И мне было интересно, сможет ли накопленный мною опыт быть интегрирован в современную фактуру?
