Был у меня ученик, Леха Горбунцов, мальчик, который орал. В смысле очень громко разговаривал. Не просто очень громко, а ОЧЕНЬ ГРОМКО. Такой персональный ад специально для юной учительницы французского.
- Алекс, аве ву фэ вотр девуар? – спрашивала я.
- ЧЕГО? – орал Горбунцов.
- Домашнюю работу сделал?
- Я ЗАБЫЛ!
- Не кричи, Горбунцов.
- Я КРИЧУ? – удивленно орал Горбунцов. – Я НЕ КРИЧУ, ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА!
- Вот он издевается, да? – уныло вопрошала я у Горбунцовской классной, премилой кругленькой Татьяны Львовны.
- Что вы, Оленька, что вы! – махала пухлыми ручками Татьяна Львовна. - Вовсе нет. Это мы с вами, интеллигентные люди, разговариваем вполголоса. Мы с вами шепотом что хочешь обсудим, хоть влияние Платона Каратаева на становление личности Пьера Безухова, хоть крупную клетку на платье Светланы Аркадьевны, которая, вы не находите, Оленька, изрядно ее полнит? А Горбунцов шепотом не может, ни про клетку, ни про Платона Каратаева. Он и вполголоса не может. У него вся семья такая… громкая. Отец с матерью всю жизнь на шумном производстве. У них дома все по-простому – мать, картохи нажарила? Леха, подь сюды, опять двойка? Бездельник! И все это с нужным нажимом и экспрессией. Это (Клим Чугункин, Иван Арнольдович, Клим Чугункин...) среда, Ольга Николаевна, среда…
Я вот к чему это. А к тому, что в последнее время вокруг меня все, словно только что с шумного производства.
И так хочется уже уменьшить эту громкость. Раз и хотя бы на пол-оборота, а некоторых сразу и до упора.