Чёрный перец с солью… чё-ё-ё-рный пе-е-е-рец с со-о-о-лью… Так подруга сказала о её волосах. Мол, почему ты не красишь волосы, у тебя появились седые. Катя посопротивлялась, мол, их так мало, что пока не видит надобности в краске, да и волосы жалко, а больше свой цвет – тёмно-русый; красить длинные волосы – это значит попрощаться с ними через некоторое время. В общем, чё-ё-ё-рный пе-е-е-рец с со-о-о-лью… Но слова подруги запали в сердце, и Екатерина всё чаще обращала внимание на эту поганую соль в тёмно-русых волосах. Дрогнула её закалка. А тут ещё эти непонятные сны. По утрам женщина просыпалась в скруте чувств, с опаской смотрела на детскую кроватку, где спала дочурка – а та ни сном ни духом не подозревала, что тревожит её мать.
Позавчера Катя была женой прикованного к коляске инвалида. Каждое утро, когда городская высотка напротив окрашивалась в бледно-розовый цвет, в суетном оживлении, ворча и любя, она выкатывала свою половинку во двор и гордо вышагивала по аллеям: мол, какой-никакой, а муж у меня есть, а у дочери отец. А в одно утро у её инвалида… отрасли ноги. Катя откинула одеяло… и проснулась. Это была не её реальность.
Вчера Катя была хозяйкой богатой усадьбы. Она носила роскошные платья, пила чай, сдобренный исключительно лавандовым мёдом, из ослепительно белого тонкого блюдечка, встречала гостей – желанных и не очень. На зелёной поляне под её строгим, но не лишённым материнского любования и гордости взглядом, резвилась дочь, похожая на воздушную зефиринку. Муж Иван, Иван Прокофьевич, такой недоступный и гордый, любил её особой любовью, называя за глаза в компании друзей «мадама, и уделял внимание жене настолько малое - будто по строгому регламенту. Но Екатерина в этом не видела ничего странного – она выросла в обществе, где показывать свои чувства считалось постыдным. Иван Прокофьевич часто засиживался с друзьями за карточным столом, но чаще пропадал вне дома. Вне дома для Екатерины, Екатерины Григорьевны, казалось заграницей, поэтому она никогда не ждала мужа и не встречала его строгим и подозрительным взглядом; чаще он приходил под утро, когда Катенька нежилась на своих перинах, и никакие страшные мысли не могли поселиться в её кудрявой головке.
Но в один день этот рай рассыпался, будто бы его и не бывало. Какая сила выманила Екатерину Григорьевну из дома, но молодая женщина оставила свою зефиринку на попечение служанки и вышла за массивные, замысловатой ковки, ворота. Перед ней стоял густой лес – деревья таинственно перешёптывались, но женщина отважно ступила во мрак – где-то там, среди таинственных кустов, её ждал прекрасный юноша, доставлявший по заказу к праздникам в их усадьбу цветы. Стыдно признаться, но он наполнил сердце женщины средних лет странным волнением. Макар, так звали юнца, чувствовал себя восторженным глупцом, Катя – круглой дурой, которая рисковала всем; и это захватывало круче мужниных карточных игр. Макар подарил ей столько ярких красок только одним своим кратким присутствием и синим взором, что Катя охотно отозвалась на его попытку пригласить мадам прогуляться в лесу. Жаркие, будто то лето было ещё более жарким, объятия, губы, излишне влажные и торопливые, мягкое и плавное скольжение одежды… Когда Екатерина Григорьевна вернулась в усадьбу, пряча своё зардевшееся лицо, то обнаружила… руины дома. Она долго бегала по этажам, пыльный и прогнивший пол скрипел и грозил рухнуть под её торопливыми ногами, она обежала весь двор, исследовала все его уголки, по пояс заходила в пруд, отчаянно звала свою зефиринку, пока не выбилась из сил, повалилась на траву – пожухлую, изжаренную несщадными солнечными лучами, и вскинула наполненные слезами глаза в небо. Вдруг Катеньку озарило: это была не её реальность. И женщина проснулась.
А сегодня Катя, облаченная в лёгкий, пуховый, альпинистский костюм поднималась на гору. Эту гору нарисовал ей во сне мужчина, которого она когда-то любила до беспамятства, до прекрасной и блаженной глупости. И общение их давно прекратилось (её необдуманная и горячечная инициатива), но, видимо, тот был в сговоре с Морфеем и часто давал ценные указания, ЦУ, как говорил бывший Катькин муж (муж называл её исключительно Катькой, деревенщиной и дурой), посредством рисунков во сне. А гора называлась Матерхорн; проснувшись, Катя определила её по фотографиям в Интернете. Егор покрыл Матерхорн искристой наледью, раскрасив пунцовым отливом восходящего солнца. И Катя, как обречённый на вечное преодоление человек, шла к вершине. Впереди была расщелина, похожая на пасть неведомого чудовища, она ступила туда… Но голос Егора предупредил: над тобой восемь тонн снега, вернись и обойди. И тут раздался звонок телефона. Катя испугалась, что этот звук вызовет лавину. И проснулась. Это тоже была не её реальность. Она слишком далека была от альпинизма и любого другого экстрима.
Екатерина жила в деревне тихой и размеренной жизнью тридцатипятилетней женщины, когда один день так бестолково похож на другой, а впереди беспросветная пучина других бестолковых дней. И хоть время пока над ней было невластным, истлевали, изъедались молью в шкафу её красивые наряды, припасённые для особых праздников и событий в жизни. При таком раскладе хочешь не хочешь, а станешь дурой, часто говорила она себе под нос. И воспитывала в одиночестве дочку – тягостное и радостное бремя краткого замужества.
Это по молодости в деревне веселье и раздолье: дискотеки, мотоциклы, посиделки около дворов и восторг новых объятий, а когда тебе тридцать пять и ты мать-одиночка… Время от времени наезжают, конечно, разные ухажёры (тема для пересудов соседок, не сдерживающих свои язвительные усмешки), которые, прослышав об одинокой и хорошенькой женщине средних лет, проявляют интерес с целью серьёзных отношений и создания семьи, обнимают с благоуханной яростью, а потом растворяются в небытие. Лишь единицы осмеливаются объяснить причину своего исчезновения: ты, безусловно, хорошая, но мне нравятся женщины другого склада характера. А один замаскированный ухажёр, который, якобы, решил от молодой женщины отвадить училишку труда, стал завсегдатаем в её доме. Беседы на тему морали затягивались до утра, училишке промывались все косточки, вроде бы тот однажды в какой-то компании назвал Катю последней потаскушкой на селе, хотя те, которые действительно таскались и валандались со всеми, не удостаивались такого клейма. И ухажёр решил набить морду учителю, а когда вроде бы набил, пригласил Катю прокатиться на своей изъеденной коррозией колымаге. Женщина оставила дома свою спящую доченьку, свою зефиринку. А ухажёр, именем которого даже не хочется засорять эту историю, вывез Катеньку на луга и полез целоваться слюнявым и нежеланным ртом, пахнущим гнилыми зубами и дешёвым табаком. Женщина не растерялась и врезала ему как следует – удар у неё был сильным, оглушительным: каждый день Катенька тягает воду из колодца, мышцы такие, что позавидует любой городской боди-мля-билдер. Хлопнула дверью и исчезла в темноте. Ночь стояла такая хоть глаза выколи. Долго Катя бродила, пытаясь выбраться с лугов – в деревне ночью ни огонька для ориентира. Подсвечивала сотовым телефоном, потом и тот отключила, опасаясь, что выдаст себя, и слюнявый ухажёр её нагонит. Добралась домой к утру. Вся в грязюке, ноги исцарапаны. Укрытая рассеянными сумерками её хрупкая фигурка нырнула во двор, не дав пищи для пересудов соседкам, которые скоро поднимутся на дойку коров.
Уже с порога Катя услышала всхлипывания – доченька извелась плачем, остались силы лишь на всхлипы. Екатерина сгребла в охапку свою зефиринку, та прижалась к ней хрупким тельцем и сквозь слёзы выдавила: «Мама, я так плакала, так плакала без тебя!» Катя опустилась на диван. Это была её реальность с ускользающей тайной невозможных серьёзных отношений, с одинокими вечерами, с отчаянным, доходящим до фанатизма, материнством… А волосы её были как чёрный перец с солью… чё-ё-ё-рный пе-е-е-рец с со-о-о-лью… И Катя знала, что скоро останется одна соль без грамма перца.
Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН