«Библиотека для чтения» была единственным журналом, который читали, Сенковский – единственным критиком, которого слушали
Гениальный полиглот, «свинья и мерзавец», «бестия, с которой нельзя иметь дела», член-корреспондент Академии наук и журнальный писака – все это один Барон Брамбеус – если не самый странный писатель в русской литературе, то уж точно самый заметный журналист пушкинской поры.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Его сравнивали с Мефистофелем; в двух самых скандальных его текстах действуют бесы – в том числе бес журналистики. Пожалуй, в нем самом было что-то от беса: и невероятные способности, и сумасшедшая выносливость – так, бес в сказке Пушкина тащит на себе целую лошадь. Но главное – лукавство, цинизм, способность смеяться над всем и над собой тоже.
Сам он хорошо знал цену и себе, и тому, что успел сделать. Одной из своих корреспонденток писал в редкую минуту, когда позволял себе быть уязвимым: «Признайтесь, что для человека, умеющего чувствовать сильно, для человека с сердцем, для того, кто не лишен благородного честолюбия, мысль обмануть все ожидания, и обмануть по собственной вине, не может не быть убийственной». И предрекал, что его скоро все забудут.
Он был путешественником, ученым, лингвистом, университетским профессором, журналистом, музыкантом, писателем, изобретателем. Он обладал энциклопедическими знаниями и пропагандировал достижения науки. Помимо родного польского и русского, которым он овладел во взрослом возрасте, да еще двух выученных в детстве классических языков он владел еще как минимум дюжиной, сосчитать почти невозможно. Разные источники называют персидский, арабский, коптский, турецкий, древнееврейский, сербский, новогреческий, английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, баскский, исландский. Он изучал китайский, монгольский и тибетский языки – и то, кажется, список еще неполон.
Но в истории литературы он остался только редактором «Библиотеки для чтения» и персонажем учебников по истории журналистики. Тем не менее, как справедливо указывает Евгений Соловьев, автор дореволюционного еще томика ЖЗЛ, посвященного журналистам Пушкинской эпохи, «в тридцатых годах «Библиотека для чтения» была единственным журналом, который читали, Сенковский – единственным критиком, которого слушали. Вычеркните его деятельность – и у нас нет журналистики тридцатых годов».
ВУНДЕРКИНД
Про детство Сенковского мало что известно. Он родился 19 (31) марта 1800 года и происходил из шляхетского рода. Один из его предков, живший в XVII веке Матвей Казимир Сарбевский, был поэтом, писал стихи на латыни, его даже прозвали «новым Горацием». Другие предки были воинами и дипломатами. Дед «находился в дружественных отношениях с королем Станиславом Понятовским и в царствование Екатерины сопровождал его в Петербург», рассказывал Павел Савельев, биограф Сенковского, который был сначала его студентом, а затем востоковедом и сотрудником «Библиотеки для чтения».
Отец Сенковского промотал все имение и оставил семью через два года после рождения сына, которого назвали Юзефом Юлианом. Мать с мальчиком осталась в своем родовом поместье в Виленском уезде.
Мать очень любила сына и руководила его образованием. Мальчик отличался большими способностями и необыкновенной памятью. Профессор Виленского университета Готфрид Гроддек, муж тетки Юзефа, с детства учил племянника древним языкам. В 14 лет Сенковский поступил в Минский иезуитский коллегиум, но проучился там недолго: Гроддек считал, что ему надо поступать в Виленский университет. Сам профессор преподавал в университете классическую литературу, студенты его любили и древних греческих поэтов тоже учились любить. Гроддек и еще один профессор, историк Иоахим Лелевель, обратили внимание юноши на восточные языки; Сенковский увлекся Востоком. В университете юноша вошел в «Товарищество шубравцев» (шалунов, бездельников) – веселую компанию виленских интеллектуалов, возглавляемую профессором химии и физиологии Анджеем Снядецким. Курс лекций Снядецкого Сенковский слушал, когда учился на медицинском факультете университета. Кстати, помимо этого он учился на физико-математическом, филологическом и нравственно-политическом факультетах, однако оставил учебу по болезни.
Шубравцы ставили своей целью просвещение народа и борьбу с общественными пороками. Они издавали сатирическую газету «Уличные ведомости», где 16-летний Юзеф Сенковский печатал свои первые юмористические очерки. Вениамин Каверин, написавший о Сенковском диссертацию, убедительно показал, что и тематика, и стилистика этой газеты, по сути, определили представления Сенковского о журналистике. Шубравцам Сенковский посвятил свой перевод «Басен Локмана» с арабского на польский. Эти басни обратили на себя внимание академической общественности, которая взялась помочь талантливому юноше собрать деньги для путешествия на Восток. Ученые и литературные общества ожидали от Сенковского путевых записок и новых материалов об истории польско-турецких отношений.
Перед отъездом молодой человек женился на местной красавице вопреки материнской воле.
ВОСТОК
Его путь на Восток лежал через Одессу и Константинополь. В Константинополе он по приглашению графа Строганова присоединился к российской миссии при Оттоманской Порте. Миссия позволяла ему свободу перемещений, так что он направился в Сирию – практиковаться в арабском. Там он поселился в католическом монастыре маронитов недалеко от Бейрута, где семинарию возглавлял знаток восточных языков Антон Арыда. Он был очень стар, и Сенковский торопился учиться. Он вспоминал потом, как «рвал свое горло в глуши, силясь достигнуть чистого произношения арабского языка», звукам этим дивились даже пробегавшие мимо хамелеоны, а затем в монастыре «так же отчаянно терзал свои силы над сирийскими и арабскими рукописями, отысканными в скудной библиотеке грамотного монаха: поспешно списывал любопытнейшие из них, читал наскоро те, которых не успевал списать, делал извлечения, отмечал найденные из них живописнейшие фразы или заслышанные идиотизмы разговорного языка, и твердил их наизусть всю ночь». Спал по два-три часа «со словарем вместо подушки», пока не заболел от такого обращения со своим организмом.
По-арабски он стал говорить так, что его принимали за местного, носил восточную одежду и бывал там, где христианам бывать было опасно – особенно в Турции, где усилились гонения на христиан.
Из Сирии он отправился в Египет, побывал в Нубии и Верхней Эфиопии. В храмовом комплексе Хатхор в Дендере увидел знаменитый зодиак, который с помощью слуги-араба вырубил из потолка и погрузил на корабль, чтобы увезти в Петербург – практика, обычная в те времена. «Вести о греческом восстании и разрыве с Портой принудили его оставить это предприятие», – замечает Савельев. Дендерский зодиак достался Клоду Лелоррену, который отвез его во Францию, сейчас барельеф находится в Лувре.
Сенковский вернулся из поездки, обогащенный живым и глубоким пониманием Востока и мусульманской культуры. Казалось, юношу ожидает блестящая карьера – академическая или дипломатическая.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ СТАРТ
Граф Румянцев предложил ему место в Коллегии иностранных дел. Для того чтобы поступить на службу, Сенковский должен был держать экзамен по арабскому языку. Экзаменатор, арабист Френ, отметил, что экзаменуемый знает не меньше его самого, а разговорным языком владеет даже лучше. Через месяц Сенковского взяли на место переводчика в Коллегию иностранных дел при Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Вскоре ему предложили и профессорское место в Петербургском университете.
Фаддей Булгарин, виленский знакомец Сенковского по кружку шубравцев, свел его со столичными литераторами. Бестужев-Марлинский стал учиться у Юзефа польскому и редактировать его тексты – переводы восточных повестей на русский. В них Сенковскому, пожалуй, удалось нащупать тонкую грань между арабской пышностью и европейской сдержанностью слога: сказки эти и сегодня кажутся написанными живым, ясным языком, тогда как оригинальные произведения Сенковского удручают многословием и избыточностью. То, что кажется стилистически оправданным в арабской сказке, оказывается приметой собственного авторского стиля – и не лучшей из его примет.
Одна из этих повестей, «Витязь буланого коня», вышедшая в 1824 году в «Полярной звезде», понравилась Пушкину. В письме издателю журнала Бестужеву он писал: «Арабская сказка прелесть; советую тебе держать за ворот этого Сенковского».
В начале своей жизни в Петербурге Сенковский знал русский язык хуже, чем турецкий и арабский. Со временем и русским он овладел достаточно, чтобы писать на нем и редактировать журнал – однако язык этот оставался языком европейца, холодным, блестящим, космополитичным; тексты Сенковского легко счесть переводом с какого-то европейского языка. А иногда – как в случае с «Большим выходом у Сатаны» – они и были изначально написаны по-польски. Но именно этих качеств – европейского лоска, гибкости, свободы, нужных образованному человеку, – ему не хватало в текстах русских авторов. Он ясно видел, чего не хватает молодой русской литературе, но не мог дать ей этого сам.
Когда Пушкин прислал ему для публикации «Пиковую даму», Сенковский восторженно ответил: «Вот как нужно писать повести по-русски! Вот, по крайней мере, язык вполне обработанный, язык, на каком говорят и могут говорить благовоспитанные люди. Никто лучше меня не чувствует, каких основ недостает нам, чтобы создать хорошую литературу, а главнейшая из них, жизненная, без которой нет настоящей национальной литературы, основа, которой совершенно не существует в нашей прозе, – это язык хорошего общества. До сих пор я встречал в нашей прозе только язык горничных и приказных. <…> Именно всеобщего русского языка недоставало нашей прозе, и его-то я нашел в вашей повести».
Но отношения между Пушкиным и Сенковским были куда сложнее, чем можно заключить из этой цитаты. Пушкин печатался у Сенковского в журнале, но в письмах друзьям именовал его «свиньей и мерзавцем», «бестией», считал, что коммерциализация, которую он внес в журнальное дело, развращает литературу. Осложнялись их отношения и тем, что Сенковский из коммерческих соображений подписал две переводные повести почти пушкинским псевдонимом – А. Белкин, чтобы ввести публику в заблуждение. А узнав о решении Пушкина издавать журнал, стал нападать на него; считается, что «упавшая литературная репутация» в «Записках домового» – это камень в огород Пушкина.
УНИВЕРСИТЕТ
В 1822 году уже не Юзеф Юлиан, а Осип Иванович Сенковский приступил к преподаванию в университете. Учителем он был хорошим, одним из первых стал преподавать то, что сейчас называют страноведением. Савельев, который учился у него, говорит, что, когда студенты переводили текст, Сенковский давал такие обширные комментарии к словам и понятиям, что иногда за все занятие удавалось перевести не более двух строк, зато за ними вставал весь Восток. Впрочем, таким он был лишь до 1835–1836 годов, когда, поглощенный журналистикой, утратил интерес к университету.
В 23 года он стал действительным членом варшавского Общества любителей наук, в 26 – доктором философии Краковского университета, в 27 – лондонского Азиатского общества, в 28 – членом-корреспондентом Российской академии наук. Несколько его студентов впоследствии сделались видными востоковедами.
Савельев в биографии Сенковского подробно перечисляет научные труды своего учителя, и одно описание некоторых из них вызывает изумление. К примеру, издавая написанную на персидском «Историю Бухары», 25-летний Сенковский сделал краткий пересказ основных фактов по-французски, написал предисловие к тексту на персидском, а также перевел «татарско-джагатайские стихотворения автора» (сейчас этот язык называют карачаево-балкарским) стихами на арабский и турецкий. Некоторые свои работы Сенковский публиковал в «Северной пчеле» у Булгарина. Там, к примеру, увидел свет знаменитый памфлет «Письмо Тютюнджю-Оглу», посвященный ошибкам в книге венского ориенталиста Гаммера: автор изобретательно, но не оскорбительно потешался над ними.
Ирония станет его излюбленным орудием в журналистике: ему все кажется одинаково забавным, все подлежит осмеянию. Чем дальше – тем больше за насмешкой обнаруживается цинизм, пустота на святом месте. Но пока Сенковский молод и полон сил и веселости.
Времена, однако, наступили невеселые. После казни декабристов, среди которых были лично знакомые ему Бестужев и Рылеев, он старался вести себя подчеркнуто благонадежно. Однако руководство университета все равно подозревало его в связях с национальным польским движением, к которому принадлежали многие его приятели-шубравцы, и не спешило продвигать его по службе.
ПЕРЕМЕНЫ
В 1828 году в его жизни случились сразу две перемены. Во-первых, он развелся с супругой и в следующем году женился во второй раз. Он был влюблен в дочь разорившегося придворного банкира барона фон Раля Софию. Но она была замужем, потребовала, чтобы Сенковский женился на ее младшей сестре, Аделаиде. Он повиновался. В приданое получил квитанции на заложенную отцом невесты недвижимость.
Аделаида Александровна получила хорошее образование, писала повести, которые Сенковский печатал в своем журнале, и после смерти мужа оставила воспоминания о нем. Современники писали, что она была болезненно ревнива, почти никуда не выходила из дома.
Вторая крупная перемена в его жизни – назначение на должность цензора. Считается, что именно Сенковский стал автором относительно либерального цензурного устава 1828 года. Одним из изданий, которые он цензурировал, была выходящая в Петербурге на польском языке сатирическая газета Balamut; в 1830 году ее издатель, уезжая, попросил Сенковского стать его заместителем, и весь 1831 год тот руководил газетой.
Вероятно, он почувствовал особый вкус к журналистике – и темперамент, который не удовлетворялся строгими научными публикациями, нашел выход в легких и остроумных статьях, которые стали выходить в «Баламуте». Он даже задумывал издавать собственную «Всеобщую газету», которая конкурировала бы с «Северной пчелой», но из этого проекта ничего не вышло.
В том же, 1830 году грянуло Польское восстание, среди руководителей которого были шубравцы, давние друзья Сенковского – в том числе Иоахим Лелевель, с которым он активно переписывался. И хотя сам Сенковский ни словом, ни делом не проявлял никакой неблагонадежности, академическая карьера для него была закрыта.
РЕДАКТОР
В 1833 году издатель Смирдин решил выпускать новый журнал, поставив его на твердую деловую основу. Журналистика должна была приносить прибыль. Смирдин позвал на должность редактора Сенковского и стал платить ему 15 тысяч рублей в год – по тем временам огромные деньги. Издатель и редактор впервые разделили полномочия.
Сенковский первым в отечественной журналистике ввел авторские гонорары, зависящие от объема текста, и выплачивал их с железной регулярностью и обязательностью.
Новый журнал выходил как часы: читатели еще не успевали дочитать прежний номер, как первого числа следующего месяца выходил новый. Номера были толстенные, в 25–30 печатных листов, то есть примерно 40 таких статей, как эта. Литературе в журнале посвящено было несколько отделов, в том числе «Русская словесность» и «Иностранная словесность». В последнем публиковали романы зарубежных авторов, переведенные или, скорее, пересказанные сотрудниками редакции – представления об авторском праве тогда отличались от нынешних. Разделы «Литературная летопись» и «Критика» Сенковский вел сам и так отчаянно насмешничал, что читатель иногда не мог догадаться, шутит он или всерьез хвалит кого-то. К тому же он не раз объявлял, что сказанное им раньше – это шутка или каприз.
В разделе «Смесь» публиковались новости зарубежной литературы и списки новых иностранных книг. Принципиальными для журнала были разделы «Науки и художества» и «Промышленность и сельское хозяйство»: Сенковский старался просвещать читателя. Основным материалом для этих разделов служила иностранная пресса, и сам Сенковский написал и перевел для журнала несметное количество научно-популярных статей. Журнал рассказывал об омнибусах и двойных звездах, о торговле в прикаспийском регионе и «открытии зубов в желудке», о народах России и путешествиях по европейским странам, о чувствах и способностях рыб, о магнетизме и финансах Англии – обо всем на свете.
Для журнала Сенковский придумал маску Барона Брамбеуса – путешественника, фантаста и насмешника. Псевдоним, судя по всему, он взял из старинного приключенческого романа, где фигурировали король Брамбеус и королева Брамбилла. Некоторые истории Барона Брамбеуса и сегодня кажутся смешными и остроумными – как, например, прелестное «Ученое путешествие на Медвежий остров», где ученые находят в пещере таинственные иероглифы, расшифровывают их по системе Шампольона, прочитывают целую повесть о древнем мире, ожидающем конца света, о комете, которая разрушила этот мир… Наконец, является геолог Иван Антонович и сообщает, что это не иероглифы, записанные последним выжившим, а просто особые сталагмиты.
Дела у «Библиотеки для чтения» поначалу шли хорошо. В 30-х годах у нее вовсе не было конкурентов – и Сенковский в паре со Смирдиным показали, как надо поставить журнальное дело, чтобы журнал был интересен читателям и давал прибыль. Подписка на «Библиотеку для чтения» в лучшие годы достигала 7 тысяч.
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
Но постепенно звезда «Библиотеки» стала закатываться. Остроумие Сенковского стало превращаться в привычное скоморошество, публика начала от него уставать. Журнал угасал. Формально – потому, что Смирдин сделал ряд коммерческих ошибок, а Сенковский, отстранивший его от дел, в 1848 году заболел холерой и несколько месяцев не управлял журналом, занявшись гальванопластикой, фотографией, музыкой и акустикой. Но, по сути, потому, что подрос новый читатель и новый издатель. Сенковский давно это чувствовал и хотел уйти в отставку. Он скучал, мучился мигренью, тосковал.
Сенковский – это такой пушкинский демон: «и ничего во всей природе благословить он не хотел». У него был скептический ум и разъедающая ирония, но новому читателю мало было уничтожать, ему нужны были новые смыслы – а скепсис и цинизм не создают новых смыслов. Журнал без программы, вне политики больше не занимал ум читателя. А ко второй половине 40-х явились новые литераторы, которые предложили новый смысл. Убийцей «Библиотеки для чтения» стали «Отечественные записки» Краевского, где с 1839 года работал Белинский – не такой эрудированный, разносторонний, как Сенковский, но обладающий литературным чутьем, ясной системой ценностей и твердыми убеждениями. А затем появился некрасовский «Современник».
Но главное, пожалуй – это атмосфера. Сенковский умел лавировать и руководить журналом в разных цензурных условиях, но в условиях 1848 года ему было не выжить. Всем стало не смешно. Наступили времена глухой серьезности – и в этом времени не было места циничному пересмешничеству Барона Брамбеуса, его готовности осмеять что угодно – все это было равно чуждо и цензорам, и читателям. А ему все это наверняка было скучно.
Когда Смирдин умер, Сенковский взял на себя благородное обязательство платить его вдове по 3 тысячи рублей в год. Это обязательство перешло к купцу Печаткину вместе с бумагами Смирдина. Денег, чтобы заплатить Печаткину, у Сенковского не было, и журнал перешел к новому владельцу. Пока Сенковский был болен, Печаткин нанял другого редактора – Альберта Старчевского. Тот постепенно оттеснил Сенковского от руководства журналом. Журнал мельчал и скучнел, приносил все меньше дохода.
А Сенковский привык жить на широкую ногу: одна комната в английском стиле, другая в турецком… Отойдя от журнальных дел, он занимался усовершенствованием мебели, которую обивал лучше, чем мебельщик, и созданием новых музыкальных инструментов – скрипки о пяти струнах и оркестриона, который совмещал в себе все возможные музыкальные инструменты и оглашал окрестности не то звуками неизъяснимой красоты, не то страшным звериным ревом – современники расходятся в показаниях. Играть на оркестрионе умела только Аделаида Александровна, и только несколько пьес, а она, говорят, и на фортепьяно играла дурно. В итоге оркестрион, на создание которого было потрачено несколько лет и не менее 10 тысяч рублей, был разломан, а из корпуса его Сенковский сделал альков с кроватью.
Доходов было все меньше, Сенковский разорился. Он был уже немолод, болен, ему не хватало денег на лекарства, он вынужден был просить их у Старчевского и Печаткина. Читать его послания к ним мучительно: «Да сжальтесь же надо мною! Хоть что-нибудь! У меня ровно ничего нет. Никогда не думал я, что буду поставлен в такое положение».
Когда-то он был принципиальным одиночкой, потому что знал себе цену и надеялся только на себя. Теперь он просто остался один. Дружинин, который редактировал «Библиотеку для чтения» после Старчевского, писал, что Сенковский не позаботился о том, чтобы окружить себя единомышленниками: «В молодости ему было весело не нуждаться ни в ком, держать себя в стороне от молодого поколения, на сверстников своих глядеть с иронией, отчасти ими заслуженной. Но с годами пришли недуги и усталость, и здание, поддерживаемое столько лет одной, хотя очень сильной, рукой, рухнуло с треском, едва эта рука должна была опуститься».
Он еще успел подурачиться напоследок. Каверин рассказывает о его прощании с университетом в 50-х годах. Сенковский еще числился профессором и должен был прочитать перед торжественным собранием по случаю закрытия учебного года свою диссертацию «О древности имени русского». Но сказался больным и прислал вместо себя адъюнкта-немца, который с чрезвычайно серьезным видом стал зачитывать диссертацию. Диссертация представляла собой лженаучную чушь в духе современных исторических изысканий Фоменко и лингвистических – Задорнова. Славяне – самая древняя нация, называются так потому, что славят сами себя, вся история древнего мира – история славян, сражение Кира было в Белоруссии под городом Оршей…
В конце концов торжественное собрание не выдержало и захохотало.
ВНУТРЕННЯЯ СВОБОДА
Сенковский вернулся в журналистику после смерти Николая I. Вернулся триумфально – как Барон Брамбеус Redivivus – переработанный. С новыми фельетонами – «Листками», – где говорил, что развитие промышленности невозможно без железных дорог и при крепостном праве, настаивал на развитии сельского хозяйства как базы для экспорта. Он старался понять, чем живет и дышит общество – и сформулировал наконец. «Последние фельетоны, имевшие особенно шумный успех, были посвящены вопросам общественного и политического порядка, – писал Каверин. – Сенковский, торопившийся выговорить, наконец, какие-то мысли, о которых в течение очень долгого времени приказано было молчать, Сенковский, защищающий силу общественного мнения и свободу печати и убеждающий, что свобода печати есть единственное средство восстановить страну, сломленную реакцией Николаевской эпохи, и сам же пугающийся того, что он говорит, – как все это непохоже на уверенного, презрительно смеющегося над собственным унижением журналиста 30-х годов!»
Цензура запретила половину написанных им фельетонов. Он задумал новую газету – но заняться ее изданием не успел.
Он умер в 58 лет – и говорил не раз, что ему следовало умереть раньше, это никак не изменило бы историю журналистики. Перед смертью отдал распоряжения об уплате всех своих долгов, даже самых незначительных.
«Что почитаю я лучшим из всего написанного мною? – писал он своей верной сотруднице Елизавете Ахматовой. – Клянусь вам честью – не знаю и не могу сказать. Мне кажется, что все никуда не годится».
И в самом деле: такие блестящие способности, такая сила, мощь, блеск таланта – и так странно растраченная жизнь, пусть и отданная лучшему для своего времени журналу.
Те, кто о нем писал, оказались единодушны в своих суждениях. Много остроумия, много блеска – но любил ли он что-нибудь? Была ли у него хоть какая-то созидательная идея? Верил ли он во что-нибудь, кроме собственного хорошего вкуса?
Впрочем, и сделанного – совсем не мало. Особенно если помнить, что смех – это внутренняя свобода.