Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8 романа "День да ночь" в нашем журнале.
Автор: Михаил Исхизов
Лопата для танкоистребителя тоже оружие. И жизнь его часто зависит не столько от длинноствольного орудия, созданного умными конструкторами, сколько от обычной, простой, проще не придумаешь, примитивной лопаты: стальное полотно да деревянный черенок.
Поединок орудия с танком скоротечен. Все решается в считанные минуты. Если как следует не окопаешься, стрелять тебе придется недолго, быстро тебя достанут. Хорошо окопался – больше шансов, что не он тебя, а ты его. Поэтому и копают. Ох и копают же: кто не знает, не поверит. Займет батарея позицию на сутки – сутки копают. На неделю остановится – неделю копают. На месяц – месяц копать будут.
Прежде всего, как только пришли на указанное место, начинают копать «пятачок» для орудия и щели расчету. Потом готовят укрытие для машины и, рядом с орудием, для снарядов. Когда все это сделано, можно браться за вторую очередь земляных работ. Обустроить запасную позицию, затем ложную. Вырыть котлован для блиндажа и покрыть его бревнами, хотя бы в пару накатов, а сверху засыпать землей. От блиндажа прорыть ходы сообщения к основной позиции и запасной… И все это должны сделать семь человек. Если расчет полный. А если неполный, тогда те, кто остался. И никто им не поможет.
Но это еще не все. Блиндаж для комбата, и наблюдательный пункт, и командный пункт – сам комбат будет рыть? Или командиры взводов этим займутся? Не займутся. Не их это дело. Так что, берись, солдат, опять за лопату.
Наконец все готово: вырыто, установлено, уложено, замаскировано. Думаете, теперь солдатам только и остается лежать кверху пузом и ждать, когда начнется заварушка. Ничего подобного. Лежать им никто не даст. Командиры батарей, люди образованные, как правило, фантазией не обделены, находчивостью обладают и на выдумку горазды. Они всегда могут найти, где нужно что-нибудь новенькое выкопать или прокопать, а то и старенькое расширить или углубить. Для пользы дела. И чтобы солдат не расслаблялся. Комбаты бывают разными: молодые и старые, умные и не очень. Но в одном сходятся все: они почему-то считают, что солдата надо все время держать в напряжении и тогда он готов к бою готов. Хотя, может быть, они и не правы. Если все время в напряжении, то и сломаться можно.
Солдаты вообще-то втянулись в такую жизнь. Поняли, что для артиллериста одинаково важно, как хорошо стрелять, так и много копать. Конечно, подшучивали друг над другом и каждый сам над собой. Все о том, что теперь у них есть гражданская профессия и что ни одному землекопу за ними не угнаться, да о том, что после войны будут по привычке копать и копать.
Опарин даже как-то заявил, что вообще не может жить без лопаты.
– Я, братцы, до того дошел, – пожаловался он, – что, если в день пару часов не покопаю, у меня настроение портится, как будто не пообедал.
– А я неделю могу вытерпеть, не копая, – похвастался тогда Лихачев. – И ничего, нормально себя чувствую. Если нужно будет, я и больше смогу.
– Это почему же так? – удивился Опарин. – Ты можешь, а я не могу? Что это за кино такое?
– У тебя, наверное, условный рефлекс выработался.
Об условных рефлексах Опарин имел весьма смутное представление. То ли слышал о них что-то, то ли ничего не слышал. Поэтому насторожился: не разыгрывает ли его Лихачев?
– Почему ты думаешь, что выработался? – осторожно спросил он. – И почему условный?
Лихачев, в отличие от Опарина, о рефлексах, в свое время, слышал. И хотя глубоким знанием этого раздела науки не обогатился, но кое-что усвоил. Помнил, что какой-то академик подавал сигнал колокольчиком, а у собак от этого сигнала шла слюна. Привычка такая у них вырабатывалась. Но он решил, что рассказывать Опарину о собаках и слюне не имеет смысла. С одной стороны, не совсем понятно, с другой – совсем не безопасно. Поэтому его ответ получился достаточно дипломатичным:
– Как же условному рефлексу у тебя не выработаться, если ты в этом полку так долго служишь?
– Ну и что из этого? – не оценил Опарин тонкого подхода Лихачева и не понял, куда тот клонит.
– Ясно же сказано – условный! Условия у тебя какие? Все время копать приходится. Он и выработался от твоих условий. А вообще, академики относится к этому научному явлению положительно.
Опарину, после объяснения Лихачева, даже понравилось, что у него имеется условный рефлекс. Академики все умные, и раз они относится к такому рефлексу положительно – значит, дело это хорошее.
– Я и не буду избавляться, – решил он. – Когда приеду домой, делом займусь. Вырою в огороде щель. Потом блиндаж поставлю, и бревна на него уложу в три наката. Никакая бомбежка не возьмет.
– Зачем тебе после войны в три наката? – поинтересовался Лихачев. – Бомбить нас никто не станет.
– Сам знаю, что никто не станет. Мне и щель не нужна будет, не то что блиндаж. Я по условному рефлексу стану действовать. А от блиндажа ход сообщения вырою, через весь огород, к соседке. Буду ее условным рефлексам обучать.
* * *
Копать приходилось много, и выработалось у артиллеристов к лопате отношение особое, пристрастное. У каждого, как личное оружие, своя, подобранная по руке, привычная, любимая, незаменимая. И у каждого припас к этому оружию: напильник и оселок, которыми они ухаживают за лезвием.
К черенку отношение такое же бережное. За многие месяцы работы он до блеска, до зеркальной чистоты, отшлифован солдатскими ладонями. Да не одной парой рук. Срежет солдата осколком, и его лопату, взводное имущество, передают другому, пришедшему с пополнением. Копай да береги… Теперь его ладони шлифуют черенок, тепло его рук переходит к дереву.
Опарин разметил площадку, и все принялись за работу. Ровными квадратами сняли дерн и отнесли в сторону. Пригодится для маскировки. Прошли первый штык и без перекура взялись за второй. Но копали не торопясь, размеренно. Работы много, на «ура» не возьмешь…
* * *
Всем известно про лошадь, которая откинула копыта, вследствие того, что откушала каплю никотина. Но, даже имея такую устрашающую информацию, многие люди курят. Причем некоторые из них заявляют, что курение стимулирует их труд и творческий процесс, будит в них активность. Возможно, это и так. Но ведь, пока не открыли Америку и не запаслись там табаком, люди совершенно некурящие добились неплохих результатов. Вспомним хотя бы Александра Македонского, Леонардо да Винчи и Афанасия Никитина с Кулибиным.
Так что вряд ли имеет смысл делить человечество на курящих и некурящих. И те, и другие совершенствовали орудия труда, выпускали разнообразную сельскохозяйственную и промышленную продукцию, создавали шедевры, открывали необитаемые острова. И обитаемые тоже. В общем, в равной мере двигали процесс. Но, ради справедливости, следует сказать, что курящие добились одного важного усовершенствования в трудовом процессе совершенно самостоятельно. А некурящие к этому примазались.
В доколумбовскую эпоху люди, в течение рабочего, дня делали лишь один перерыв – на обед. Никому не приходило в голову, что можно прерваться просто так, для отдыха. Возможно, что это даже считалось неприличным. Но с появлением курящих все изменилось. Они стали через каждый час делать перерывы для курения, заявляли, что курение стимулирует и т.д. И вообще, они без этого не могут: органон требует. С требованиями органона принято считаться. С приходом передовых цивилизаций перекуры узаконили, а некурящие тут же бесцеремонно воспользовались этим в своих личных корыстных целях. Лишь раздавалось звучное, как призыв трубы, слово «перекур!», не успевали курильщики свернуть по цигарке, как некурящие усаживались отдыхать.
Расчет Ракитина не был исключением. Афонин, отдуваясь за всех – курил, остальные под лозунгом «перекур дело святое», отдыхали. Кроме Опарина. Опарин обрубал и ровнял стенки у траншеи.
– Гость ползет! – объявил Лихачев.
– Жратва? – просто по привычке, без всякой надежды, спросил Опарин.
– Какой-то солдат шагает. Но я его есть не стану.
Опарин сплюнул: не то в адрес кухни, не то по поводу людоедства.
– Наверно, посыльный с приказом, – предположил Афонин. – Буди, Лихачев, сержанта.
– Подожду, может не посыльный? Может от соседей связь устанавливать, – не послушался Лихачев.
– Это к нам на пополнение, – подсказал Дрозд. Штабы чистят. Еще кого-то послали.
– Для укрепления и оказания поддержки! – напомнил Опарин. – Он выбрался из траншеи, посмотрел на приближающегося солдата. – Соседей у нас нет. Посыльного направили бы на машине или на мотоцикле. А этот чешет пеходралом. Значит, ничего серьезного. Пшено.
– Я и говорю – гость, – согласился Лихачев.
Гость тем временем шагал, шагал и добрался до солдат. Был он высок и широкоплеч. Глаза веселые, нос картошкой. Под картошкой небольшие светлые усики. А из-под пилотки – рыжий чуб. Почти новая, не вылинявшая еще гимнастерка подпоясана широким офицерским ремнем с массивной пряжкой. На плечах погоны младшего сержанта. За спиной автомат.
– Привет! – поздоровался младший сержант.
«Привет так привет». Солдаты ответили вразнобой, кто как посчитал нужным. Никто встал. Сержант, да не их. И вообще, здесь фронт, а не тыл. Перед чужими сержантами здесь не тянутся.
Младший сержант такой встречей не был огорчен. Она его вроде бы устраивала. Да и обижаться ему было не на что. Как поздоровался, так и ответили.
– Это, что ли, орудие сержанта Ракитина? – спросил он не представляя, какой это вызовет эффект.
Заулыбались все, даже Дрозд.
– Хо-о-ороший вопрос, – Опарин поглядел на Афонина, будто приглашал его оценить качество вопроса.
– Хороший, – согласился тот. – Но, кажется, я уже что-то такое слышал недавно.
– Вы по делу к сержанту или просто так, в гости? – полюбопытствовал Лихачев. – У нас как раз перекур…
Ожил и зашевелился размякший от усталости Дрозд. Такого он упустить не мог. Начинался спектакль и клоуном будет не он, а этот рыжий младший сержант.
– Я к орудию сержанта Ракитина пришел? – не дождавшись ответа, повторил «хороший вопрос» младший сержант.
«Сейчас он тебе даст, орудие сержанта Ракитина! – Дрозд от нетерпения стал притопывать ногой. – Сейчас он тебя поставит по стоечке «смирно» и лапки кверху. И еще как будешь стоять, хоть у тебя и лычки».
– Интересно, почему все рвутся к орудию сержанта Ракитина? – стал размышлять вслух Лихачев. – Кругом так много самых разных орудий. Есть даже крупнокалиберные. И самоходные есть. Новейшее достижение науки и техники. Так нет, подай им орудие сержанта Ракитина. Отчего такая популярность?
– Отчего, отчего… Заслуженное орудие, вот они и прут, – объяснил Афонин. – Чего тут непонятного?
– Кто такой будешь? – поинтересовался Опарин.
– Командующий танковым корпусом младший сержант Бабочкин! – представился гость, козырнул и улыбнулся от уха до уха.
– Только корпусом? А отчего не армией? – удивился Лихачев. – Вроде бы и чин подходящий, и голос зычный.
– Армией не сумею, – признался младший сержант. – Языков не знаю, – повторил он знаменитую фразу Василия Ивановича.
Опарин оценил. Но поинтересовался:
– Как же тебя, такого рыжего, сделали командиром корпуса? – спросил он.
– За ум, конечно, – подмигнул тот. – Приказ такой вышел: «Командирами корпусов ставить только умных».
– Иди ты? – не поверил Опарин.
– Точно! – заверил младший сержант.
– А как они узнают, кто умный? – заинтересовался Лихачев.
– Это просто. Кто начальство слушает, тот умный. Кто спорит с начальством, тот дурак.
– Ты не споришь? – прищурился Опарин.
– Зачем? Я начальство слушаю. А потом делаю по-своему. С рыжих какой спрос.
– Ясно. – Младший сержант понравился Опарину. – А к нам чего?
– Посмотреть, как живете.
«Вот теперь, вот теперь он ему врежет!» – с нетерпением ждал Дрозд, когда, наконец, Опарин начнет снимать шкуру с рыжего.
Но Опарин не врезал. Было у него для этого две немаловажные причины. Во-первых, младший сержант вроде был мужиком веселым и неглупым. Дураков Опарин тоже не любил. Во-вторых, самое главное, разглядел он у того за плечами пухлый сидор.
«Младший сержант – это тебе не писарь, – рассудил Опарин. – Зачем младшему сержанту сидор, если не затем, чтобы носить в нем консервы…»
– Если к Ракитину, то сюда, – благосклонно сообщил он. – Только сержанта сейчас нет, попозже будет.
– Может, он диверсант или шпион какой-нибудь? – напомнил Опарину Дрозд.
Младший сержант с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал.
А Опарин думал сейчас не о том, чтобы разыграть гостя.
– Чего-нибудь пожевать с собой захватил? – спросил он.
– Пожевать… – младший сержант впервые, кажется, смутился и почесал затылок. – Тут прокол. Пожевать у меня, как раз ничего нет. Думал у вас чем-нибудь разжиться.
– Это вы просчитались, – пришлось вступить в разговор Лихачеву, потому что после такого ответа Опарин заскучал, помрачнел и задумался. – У нас на халяву можно разжиться только шанцевым инструментом.
– Чего это тебя так плохо снабжают? – спросил Афонин.
– Как других, так и меня.
Без запасов продовольствия младший сержант потерял в глазах Опарина большую половину своих достоинств. А значит, интересовал его уже «на большую половину» меньше. И тут закралось ему в душу подозрение… Слишком чистеньким было обмундирование у младшего сержанта Бабочкина. Даже у младшего сержанта, если он на передовой, не могут шаровары быть такими чистенькими.
– А ты, часом, не из штаба? – прищурился Опарин.
– Вроде того, – кивнул гость.
– Интересное кино… Наверно по письменной части и всякое там такое?..
Опарин сделал рукой в воздухе неопределенный жест, который давал довольно смутное представление о том, что он понимает под «всяким таким». Но младший сержант понял.
– По письменной. И всякое там такое, – не стесняясь, признался он.
До всех сразу и дошло, что наградила их судьба еще одним писарем. Счастье небольшое, и особой радости никто не испытывал.
Только Дрозд был доволен. Родственная душа появилась. Да еще с лычками младшего сержанта. Наверно, из штаба корпуса. В этом месте, да такого друга заполучить! О подобной удаче только мечтать можно. Теперь они вдвоем! Совсем другое дело. Он решил что станет во всем помогать своему новому товарищу. Оберегать его от дурацких розыгрышей Опарина.
А Опарин помрачнел. Нельзя сказать, что он раньше был расположен к писарям. Но то, что Дрозд не добавил у него любви к писарской братии, это точно. И два писаря, две чернильные души, две штабные крысы на один расчет, это, по мнению Опарина, ни в какие ворота уже не лезло. Поэтому Опарин всякие разговоры с младшим сержантом прекратил, отвернулся от него. Дал понять, что больше ничего объяснять не намерен. Дальнейшие переговоры охотно взял на себя Лихачев.
– С таким инструментом, как лопата, вы, товарищ младший сержант Бабочкин, обращаться умеете или так себе? – спросил он. – В смысле – земельку копать?
– Приходилось.
– Тогда, может, скинете гимнастерочку, – предложил Лихачев. – У нас тут, как раз, ощущается некоторый недостаток специалистов в этой отрасли производства. Вам все равно сержанта Ракитина ждать, вы и разомнетесь немного. И для организма приятно, и польза для общего дела: в смысле разгроме коварного врага.
– Можно и размяться, – легко согласился младший сержант, будто только и ждал такого предложения.
– Вот и хорошо. Лопатку мы вам сейчас подберем. Афонин, дай, что ли, сержантскую, чтобы по чину подходило.
– Обойдется без сержантской, – отказал Афонин. – Вон, у стены, запасная.
Писарей Афонин считал людьми пустячными и всерьез их, вообще, не принимал, даже если они в сержантских погонах. Потому что не мужское это дело – писать, а женское. И, вообще, считал, что не следует каждому, кто придет, даже если это будет майор, давать сержантскую лопату. Потому что для сержанта Ракитина лопата – инструмент. А майор если и возьмет в руки лопату, то будет от этого не работа, а баловство одно.
– Пойду, что ли, свеженькой водички принесу. – Афонин поднялся, подхватил стоявшее невдалеке ведро и пошел к речушке.
– Вы не обижайтесь, – попросил Лихачев младшего сержанта. – Покопайте рядовой лопатой. В этом тоже есть определенная прелесть. Станете ближе к массам.
Он взял запасную лопату, вспомнил, как рассуждал о лопате Афонин, подержал ее на вытянутой руке, полюбовался:
– Приятно посмотреть на настоящий инструмент.
– Да, – согласился младший сержант, не предполагая, куда его собирается втравить этот простодушный солдат с простодушными голубыми глазами.
Опарин же сразу сообразил, куда повел Лихачев, и уселся поудобнее, чтобы получить максимальное удовольствие. Дрозд тоже все понял, и приготовился выручать младшего сержанта. Но пока не знал, как это сделать.
– Красоту в ней видите? – с чувством, как художник, спросил Лихачев.
– Красоту не вижу, – признался младший сержант. – Но работать можно.
– Как это – не видите? – удивился Лихачев. – А благородная матовая желтизна черенка? А мягкие обводы и рациональная форма металлического полотна?
Младший сержант Бабочкин взял из рук Лихачева лопату и стал ее рассматривать, пытался обнаружить заявленные достоинства: благородную матовую желтизну черенка и мягкие обводы металлического полотна. Но не обнаружил. И подумал: а не подшучивает ли над ним этот долговязый, в промасленном обмундировании солдат? Он заглянул в глаза Лихачеву и утонул в их бесхитростной голубизне. Глаза свидетельствовали, что если есть на земле правда и простота, то они здесь, при Лихачеве и находятся.
Младший сержант Бабочкин устыдился своего подозрения. Он еще раз, теперь уже более внимательно, осмотрел лопату, но все равно ничего особенного не обнаружил. Перед ним была штатная саперная лопата, ничем не примечательная, ничем не отличающаяся от других, которые ему приходилось видеть раньше. Получалось, что не хватало у младшего сержанта Бабочкина фантазии, но именно сейчас афишировать свою серость перед новыми знакомыми ему не хотелось.
– Видите овеществленную народными умельцами красоту? – не отставал Лихачев.
– Вроде вижу, – соврал младший сержант.
– Видит, – кивнул Лихачев Опарину. – А ты говоришь – непривычному человеку сложно.
– Значит, острый глаз, – нашелся Опарин.
– Не глаз! Тут душа нужна! Прекрасное мало видеть. Его чувствовать надо! У человека, обладающего тонкой чувствительностью, при виде прекрасного, диафрагма издает особые колебания, – Лихачев вспомнил лекции искусствоведов, которые еще не такое выдавали. – Вы имели отношение к искусству! – нацелился он пальцем в младшего сержанта.
– Ну-у, – протянул тот и задумался. – В какой-то степени. В самодеятельности участвовал.
– Что я говорил! – торжествовал Лихачев.
– Ты покажи ему кирку, – предложил Опарин. – Ту самую, у которой конец обломан. Тогда и увидим.
Опарин не представлял себе, зачем надо показывать кирку. Но верил в находчивость Лихачева.
– И покажу! – с вызовом заявил Лихачев.
Он отошел к площадке, где лежал шанцевый инструмент, выбрал там нужную кирку и тотчас вернулся. Пытался пристроить эту злополучную кирку у стены траншеи, потом на бруствере, затем за бруствером на траве, но сам браковал все эти места и, наконец, расположил ее возле колеса орудия.
– Вот! – он жестом экскурсовода указал на кирку-инвалида.
– Не увидит, – усомнился Опарин.
– Увидит! Он в самодеятельности участвовал, значит, имеет отношение к искусству.
– Не увидит! – заявил неожиданно для себя Дрозд. И пришел в ужас. Получалось, что, вместо того чтобы выручать своего брата писаря, он помогает его разыгрывать.
– А посмотрим! – Лихачев протянул руку в сторону искалеченного инструмента. – Широкий круг колеса и на его фоне узкий серп кирки: образное изображение широты вселенной и утверждение достойного места в ней нашей Земли. Ручка прямая, как луч! Четкий символ бесконечности, вечности и движения вперед… Так?
Младший сержант Бабочкин видел и колесо, и сломанную кирку, и торчащую ручку. Но не мог понять, какое отношение они имеют к вечности, бесконечности и движению вперед.
– Частично вижу, – сказал он, чем обрадовал не только Лихачева, но и Опарина. Даже Бакурский заинтересовался.
– Вот! – торжествовал Лихачев. – А теперь берем лом! – возвестил он тоном, каким опытный конферансье объявляет выход «звезды».
Он принес лом, вбил его в рыхлую землю бруствера и подошел к младшему сержанту.
– Вот так, на фоне неба, – Лихачев присел на корточки, приглашая младшего сержанта сделать то же самое, и посмотрел на лом снизу вверх. – Правда ведь, есть в этом своеобразная символическая красота?
Затянутый этим напором, младший сержант Бабочкин тоже присел и посмотрел. А когда он вслед за Лихачевым распрямился, то готов был признать, что черный лом на фоне серого неба вполне может что-то символизировать. Но сказать ничего не успел, ибо увидел стоящего над бруствером Афонина. Афонин с изумлением таращил на них глаза. И Бабочкин понял – что-то здесь не так. Он оглянулся и увидел Дрозда. Когда взгляды их встретились, Дрозд сжал губы в ниточку и отрицательно помотал головой, предостерегая младшего сержанта. Остальное нетрудно было сообразить. И лопата сразу стала лопатой, сломанная кирка – сломанной киркой, а тяжелый неуклюжий лом даже на фоне неба оставался тяжелым неуклюжим ломом.
– Вы что, разыгрываете меня? – спросил младший сержант. Спокойненько спросил. Не рассердился, а просто поинтересовался.
– Да. А что, разве нельзя? – удивился Лихачев.
– Почему нельзя, можно. Хорошо сработано. Репетировали?
– Да что вы, экспромт, – обиделся Лихачев. – Мы к репетициям никогда не прибегаем. Только экспромты.
– Сильны, черти! – восхитился младший сержант, чем вызвал ответные улыбки. Когда тебя хвалят, это всегда приятно. А особенно приятно, если сам потерпевший оценил.
– Стараемся, – потупил взор Лихачев. И Бабочкин решил, что впредь никогда не станет безоглядно верить чистым и простодушным голубым глазам.
А Лихачев помолчал, сколько считал нужным, и кивнул на лопату, с которой все начиналось:
– Надеюсь, эта лопата вас устраивает?
– Устраивает, – согласился Бабочкин.
– Инструкция такая, – напомнил Опарин. – Бери побольше, бросай подальше. Пока летит – можешь отдыхать.
– Постараюсь усвоить.
Младший сержант отошел в сторонку, где с наветренной стороны лежали вещи солдат, сложил свое имущество, снял гимнастерку и нательную рубашку и вернулся к траншее. Солдаты увидели чуть пониже правой лопатки белую отметину. Значит, и писаря бывают разные.
– Становись сюда, – предложил Бабочкину Дрозд, освобождая место в траншее рядом с собой.
– Можно и сюда, согласился тот.
На редкость покладистым оказался младший сержант. И копал он легко. Конечно, не так, как Опарин или Афонин, но вполне подходяще. И эту его сноровку расчет тоже оценил.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Михаила Исхизова подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Михаила Исхизова".