Мы сидим в полутемном помещении, с деревянным полом и повидавшими многое столами. По-нашему это забегаловка, у них гаштет. Посетителей немного, все мужчины, возраст за средний. Пьет пиво или что-то покрепче, негромкие голоса.
- Ну как тебе, Геночка, у фашиста, - интересуется мой собеседник.
Он старше меня лет на десять может чуть больше. Черные, смоляные волосы, зачесаны назад, будто уложенные специальным средством, грубый свитер, под стать царящей атмосфере, зеленая куртка аккуратно пристроена на соседнем стуле. В разбросанной позе легкая вальяжность и предвкушение удовольствия. Про себя называю его Дитрих. Мне так больше нравится, что - то в этом киношное, придуманное. Хотя, на самом деле он Дитмар, бывший "штази", выброшенный горбачевским консенсусом и долгожданным объединением страны на обочину времени.
- Айн фляш водка.
Я угощаю и поэтому пробую свой немецкий "рашпиль" на тембр.
Подошедший официант сух и любезен:
- Фюнфцих.
Это понятно, это пятьдесят. Это круто, потому и понятно сразу.
- Я.
Я - это не обо мне. Это согласие на продолжение начавшегося задолго до гаштета безумия.
Цена приличная, но не показываю вида. Все-таки в гостях у фашиста и не хочется выглядеть жалким занудой, особенно в день знакомства.
На столе появляются бутылка и две рюмки.
- Битте, кола.
Просыпаюсь в незнакомой комнате. Тревога. Знаю, что в Германии, даже город помню, ну имеется ввиду название, но не понимаю где именно, в какой его части, в каком дому, на какой улице. За окном, в дымке прозрачной шторы раннее утро. Настолько раннее, что темнота осени борется с первым светом и непонятно, кто побеждает. Состояние отвратительное, язык сухой и в голове подтеки памяти. Пить мы начали еще в Польше, когда пересекли границу. Во Франкфурт на Одере въезжали прилично разогретыми и так до Дрездена. Нас трое, но из всех троих пьян до неприличия я, остальные меньше. Что на меня нашло? Конечно, всему виной день рождения, который совершенно неправильно совпал с отъездом. Если быть честным, то я начал раньше, с того самого дня рождения, а затем семейный банкет, с самыми стойкими и упертыми, из-за праздничного стола тяжелой ртутью перетек на вокзал, потом переместился в купе, где уже с другими "коллегами" - по "чуть-чуть", продолжился до границы, затем, у же не по "чуть-чуть" в соседней стране и завершился в гаштете.
Научиться бы видеть края. Папа говорил - всю водку не выпьешь, потом я стал добавлять - всех сигарет не выкуришь, всех денег не заработаешь, всех баб не поимеешь - это уже друзья, и так по замкнутому кругу. Хотя представить себе круг разорванным не получается. Круг - он и есть круг. А все, потому что циник я, однозначно.
Чем больше вспоминаю, тем больше проникает неуверенность и ужас. Нас должно быть трое. Должно - значит в одном месте, связанных, как сиамские близнецы. Сейчас же я один - на большой кровати, под теплым одеялом с острым ощущением чужого запаха, которым пропитано несвежее белье. В комнате никого. Знаю точно, что в Германии, но не понимаю где. С моим знанием немецкого это катастрофа.
Пытаюсь отыскать глазами знакомые предметы или хотя бы свою одежду. Замечаю на стуле и одновременно вижу на полу импровизированное лежбище из разбросанных подушек и теплого, байкового одеяла. Кто-то спит.
Внизу начинается движение. Слышится удивительно бодрый для этого времени голос.
- Проснулся? Мы с тобой вчера здорово погуляли, Геночка.
От слова "здорово" мурашки по телу. В нем такой полет гнетущей фантазии! Но, слава богу, часть ребуса разгадана. Осталось найти недостающие звенья - своих спутников.
Они обнаруживаются позже, на кухне, куда я вхожу с виноватым лицом. Друзья пьют чай и скептически изучают меня.
- Живой?
У Феди хитрая улыбка. Ему нравятся чужие проколы, но сарказм не в его характере. Олег, молчит, делает вид, что не замечать моей бестолковости. Он корчит из себя важного, любит говорить правильные слова, а еще больше, совершать правильные поступки. Сейчас же источает легкую брезгливость и кристальную нравственность. Правда деньги он ценит больше эфемерной морали. Но сейчас он молчит и на том спасибо.
- Живой, - отвечаю я
- Чайку? - Федя продолжает улыбаться.
Весь день катаемся по небольшим фирмам, свалкам, заезжаем к непонятным людям. У Феди здесь машина. Он всегда оставляет какую-нибудь развалюху, чтобы не ходить пешком и ждать городской транспорта. Это накладно, да и потеря времени. Дела важнее дорогого бензина. С немцами тоже общается обычно он. За пару лет поднаторел в языке. Наш негласный шеф, это бесспорно с его опытом и знакомствами. Он не строит сложных предложений. Это отдельные слова. Иногда связанные между собой артистическими жестами. Мы стоим рядом и слушаем вроде бессмысленные короткие реплики с вечно открытой, располагающей "фединой" улыбкой.
К вечеру заезжаем в "пени маркет" и затариваемся едой - мясо в вакуумной упаковке, дешевая колбаса, макароны, масло, что-нибудь попить. Со спиртным в завязке. Дела не позволяют расслабляться. Отойти бы от прошедшего. Это про меня. Любому из нас можно оказаться за рулем.
Дитмара - Дитриха нет дома. Но у нас свой ключ. Он нам доверяет, как, впрочем, и многим другим, приезжающим сюда и использующим его квартиру, в виде временного пристанища. Живет он на первом этаже старого, довоенного дома, недалеко от центра. Как дом сохранился после знаменитой американской бомбежки? Непонятно. Может восстановили? Да это и не важно. Чтобы попасть в квартиру, нужно войти в арку, со стеклянными витражами и массивной дверью. Если пересечь внутреннее пространство, уложенное разноцветной плиткой, такая же арочная дверь ведет во внутренний двор, но мы туда не заглядывали. Там ничего интересного. Внутри арки лифт, рядом широкие, гулкие лестничные пролеты, ведущие наверх, когда кто-то спускается или наоборот, отдается странное эхо. Прямо из арки две странные ступеньки. Это в квартиру, где обитает Дитмар и временно мы. Но самое неприятное в том, что практически по центру этого межарочного пространства есть странная конструкция - стояк с дверью, больше похожий на милицейскую будку из старых фильмов. Этот стояк, не поверите - наш туалет. Только у квартиры Дитмара туалет - отдельное почетное место прямо посередине общего вестибюля. Вроде, как наказание за прошлые грехи. Амбарный ключ, величиной с гаечный, потемневший, изуродованный язвами времени, такими открывали потайные двери в волшебные подземелья, а до этого он долго пролежал на дне океана среди акул и кораллов, висит в прихожей. Чтобы попасть в туалет недостаточно пройти в одних трусах по коридору, шаркая тапочками, как мы привыкли у себя. Непременно нужно одеваться выходить в холод, который заползает в вестибюль с улицы через открываемые двери арок, ведь по пути можно встретить жильцов, а находясь там за закрытой дверью, постоянно думать о звуковом сопровождении происходящего. Любой подъездный шум заставляет настороженно сжиматься и затихать, насилуя физиологию непривычным эстетизмом. Странная конструкция. В том, что дом довоенный, свидетельствует печка внутри квартиры, в которую нужно постоянно подбрасывать уголек. Там, за аркой, ведущей во внутренний двор и есть подвальчик, где жильцы, хранят запасы пахучего антрацита.
Телевизор не включаем. Смысла нет. Все равно ничего не понять. Ундер, гундер, шмундер, гутен так... Ну, гутен так, допустим, понятно. Одно из немногих. Уставшие за день готовим ужин и очень по взрослому обсуждаем прошедший день, травим анекдоты, пытаемся быть веселыми, обдумываем планы на завтра. Обдумываем - это с натяжкой. Федя что-то говорит, мы киваем головами или, в лучшем случае, обыгрываем своими словами уже сказанное им до этого.
Лучше пораньше лечь. С машинами пока не ясно. Но мы не расстраиваемся. Это лишь начало, первые дни. Они всегда особенные, немного беспечные и пустые. С тайными ожиданиями и предвкушениями. Федя улыбается. Олег читает старую газету с анекдотами, купленную на брестском вокзале прямо перед отъездом и курит, шумно выпуская клубы дыма. Я его понимаю. Ничего длиннее анекдотов в голову не лезет.
Дитмар появляется ближе к девяти. Слегка подвыпивший. Это заметно по его желанию активно общаться. Больше всего он напирает на меня. После вчерашнего, как-никак, родственные души. Это льстит, если сбросить со счетов причину притяжения.
Товарищи шутят:
- Дружбаны.
Следующий день ничем не отличается от предыдущего. Все планы в голове у Феди. Он профессионал, давно в этом бизнесе, все и всех знает. Куда поехать, с кем перекинуться парой словечек, как провести день так, что даже сидя на пассажирских сиденьях к вечеру все еле ноги волокут. Поездки, кажутся бестолковыми и незначительными. Вроде в пустую, палим бензин, катаемся, крутимся. Что-то ему советовать бессмысленно, хотя он внимательно, чисто для проформы выслушивает чужие умозаключения. Улыбается. Может, чтобы сбалансировать дефицит общения. Но мы понимаем, что в этой бессмысленности, есть большой смысл, он по итогу. Это доказано. Диалоги с немцами не больше пяти минут. Иногда после нескольких предложений мы просто стоим и тупо смотрим, чем занимается очередной бюргер. То ли в знак уважения, то ли еще из-за чего мы сразу не уходим от хозяина мастерской или случайно замеченной машины. Иногда мы похожи на назойливых мух. Люди не отрываются от повседневных занятий, стоя у подъемника или оформляя с полицией привезенную битую машину. Тогда они просто перестают обращать на нас внимание. Работа в первую очередь. Кое-кто приветствует торжественно: "Оооо! Фьёдор!" Кто-то смотрит подозрительно с недоверием и осторожностью. Мы с Олегом терпеливо ждем окончания сцен. Наше дело тишина и не мешать.
Иногда Федор заостряет внимание одного из нас, кивая в сторону очередной машины:
- Как тебе эта?
Мы небрежно пожимаем плечами. Первого попавшегося кота в мешке брать не хочется. Да и понимаем, где Федор играет словами, а где говорит серьезно. Здесь только слова, чтобы разбавить тишину и добавить позитива в бесполезно проведенный день.
К вечеру снова известный магазин с дешевыми продуктами, снова копчености в вакуумной упаковке. Макароны остались с прошлого раза. Немного фруктов. На вечер позволяем себе литровую бутылочку итальянского полусладкого. Это лучше, чем брать по почти той же цене двухлитровую газировку.
Дитмара дома и в крайне подавленном состоянии. От злости и непонятной обиды он забывает русские слова, чем начинает походить на немца, коим и является, по сути.
- Где моя полбутылка водки!? Шайсе, - нервничает хозяин.
- Дитмар, иди, поешь. Что ты прицепился к этой водке? Сейчас сделаем макарошек с консервой. Как тебе советская консерва? Купили колбаски, ветчинки. Иди, поешь. А то только водка в голове.
Нам хочется его успокоить. Он хороший, только слабость у него иностранная, непривычная для его соплеменников.
- Где моя полбутылка водки, - упорно повторяет немец, словно обиженный ребенок, ничего не замечая вокруг. В предложениях добавляется куча непонятных слов, наверняка ругательств.
Водку мы спрятали еще с прошлого вечера, видя веселое настроение хозяина. Нам по-человечески обидно за него. Красивый, статный мужик с киношными чертами лица. Нет и пятидесяти. Мужчины в Германии вообще красавцы. Такой сошел бы у нас на пятерочку, только по подиумам дефилировать, даже в таком, как сейчас состоянии. И в полупьяном виде он даст фору многим нашим щеголям. Наши как-то приноровились преодолевать низшую планку физической деградации.
- Иди, поешь. Что ты к этой водке прицепился?
- Нет, не буду.
Текс произносятся зло, членораздельно с акцентом на каждом слоге и немецкой угловатостью.
Он пытается возмущаться, что-то еще объяснить, но нужные слова не находятся в его русском лексиконе. И все повторяется заново:
- Где моя полбутылка водки?
Это становится невыносимо, видя, как трясутся его пальцы, может с похмелья, а может от переживаний, разбросана прическа. Наблюдать это тягостно, и мы сдаемся. Достаем припрятанную бутылку. Дитмар пьет прямо из горла, не отходя от печки, на которую присел. Так пьют в пустыне, добравшись до источника воды, жадно, закатив глаза с ожившим кадыком. И хотя мы больше не испытываем желания проводить воспитательные эксперименты, оставшуюся водку для надежности прячет во внутренний карман куртки. Случай тяжелый.
Лицо его светлеет, наливается легким румянцем. Чувствуется благодарность за понимание и начинается деловая активность. Глядя на него, понятно, что он допускал про водку - вроде мы выпили. Связь с русскими приучает сомневаться в обычной порядочности.
Голос бодрый и по-детски радостный.
- Геночка, дай мне вот этот предмет...
Все, что Дитмар не знает, у него называется предметом. Бывает целое предложение состоит из множества предметов: "я взял этот предмет", "спустился с ним по этому предмету", "дошел до этого предмета", "выбросил в этот предмет"... Примерно так выглядит сложное предложение. Но, в основном, для понимания, словарного запаса у него более чем достаточно.
Я кручу головой, не понимая суть сказанного.
- ... Дай этот предмет, - повторяет он.
Голос его добрый, но настойчивый, а по указательному пальцу, наконец, замечаю ведро за своей спиной.
- Сейчас схожу за углем, чтобы всю ночь вам было тепло.
Он явно хочет отблагодарить нас за то, что не оказались сволочами.
Его долго нет и мы начинаем волноваться. Появляется. Перемазанные пылью и углем почти новые брюки с острыми стрелочками, говорят, что там была беда. Видно допил остатки.
- Пойду шляффен, - виновато оправдывается он.
- Шляффен, Дитмар, шляффен, - примирительно вторим мы.
Утром едем на свалку. Немец с польскими корнями, судя по фамилии, любезно согласился разрешить нам поковыряться в его хозяйстве. Конечно, договаривался Федя, учитывая не первое взаимовыгодное общение с ним. Дело хорошее. Можно наковырять массу полезных вещей - колеса, приемники, лобовые стекла и так, по мелочам. Потом, когда сидишь у себя на рынке, продаешь машину, эта мелочевка очень кстати. Машина сложный товар, если держать цену, на это может уйти и месяц, а мелочевка продается, как горячие пирожки. Всегда есть на жизнь и на пиво с рыбкой.
На свалку чужаков обычно не пускают. Это их хлеб и не место для прогулок, в отличие от наших свалок. Это потому что такие вещи, как выбрасывают немцы, у нас бережно хранятся и передаются по наследству от отцов детям, от детей внукам, пока не сгниет до основания. Утилизация платная. Но прежде работники успевают разобрать, разукомплектовать самое ценное, что бы потом продать в лавках своим или таким, же как мы заезжим бизнесменам или туристам пригодные запчасти. Они платят налоги и с этого живут. Можно конечно заплатить пятьдесят или сто марок, как договоришься и тебя пустят поковыряться в самом непотребном. Но Федя на это не идет. Он к деньгам относится уважительно. У него свои терки, не хуже, чем у итальянской мафии. Он совершает продуманные действия, после которых хозяева, в силу немецкой педантичности и уважения не могут отказать в помощи. Хотя явно не в восторге от этого. Федя хитрый. Кто не понимает этого, пусть попробует невзначай угостить немца сигаретой. Разразится поток сердечной благодарности, в которой можно утонуть.
Заметил, допустим Федя битую машину, которую только притянули. Перед - в хлам, лобовое - в дребезги, а он поковырялся под капотом, что-то покрутил, пощелкал, открыл, заклинившую дверь, оценил салон, не прокурен ли и выдает цену. Немец ни в какую, даже сплевывать начинает. Это система такая, что ломать сразу в три раза. Потом цена начинает расти, как на аукционе и дорастает до чего-то среднего, между тем, что озвучил вначале Федор и о чем мечтал немец, глядя на битую красавицу. Судя по стремени на крыше и рыжей шерсти на капоте, явно не повезло лошади. Дай бог упокоения ее душе. Но осознавая, что машину ожидала свалка, они находят понимание. Тут же приобретение пакуется на эвакуатор и переезжает к другому немцу, где происходит ревизия покупки, перед тем, как битым железом займутся местные мастера. Там, в багажнике, обнаруживаются личные вещи в виде сумки и нескольких пакетов, которые, судя по карте, принадлежали невезучему соотечественнику. Там же обнаруживается несколько бутылок водки, пить которую, зная случившееся, совсем не правильно. Мысли и предрассудки не пускают такую в горло. Вот эта водка тут же идет презентом немцу, взявшемуся поколдовать над машиной. Не над этой, а в ином месте. Здесь неудобно. Федору то что, водка не его, водка халявная, да и опасная, впитавшая трагедию, а немец надолго запомнит "благородный" жест. Главное не знать откуда. В этом суть. Не думать о плохом. Не накачивать события, предметы воспаленными мыслями. Ведь все плохое и хорошее у нас в голове.
Первый день, когда мы серьезно устали. Работали до темноты. Пресс, который превращает некогда красивые машины в бесформенную груду металла, приезжает на свалку к немцу два раза в месяц. Так выгоднее, чем держать свое оборудование. В эти дни идет активная подготовка к утилизации отработавшего железа. Именно тогда немец пускает и нас побезобразничать в его аккуратной епархии. Мы дикое племя и всегда несем разруху, беспорядок и раздражение. И хотя лично мы вовсе не такие, мы особенные, где-то даже культурные, слышали кто такие Шиллер, Гетте и даже Кант, но это классический шлейф, сопровождающий пришельцев с востока. А здесь, как бы одно с другим.
Рабочие свалки достают самое ценное, а потом бывшую машину на погрузчике подвозят ближе к транспортеру, после которого пневмопресс, словно балуясь, превращает красивые наполненные эстетикой линии в обнаженные разрывы металлической плоти. Потом сжимает, сдавливает, не обращая внимания на сиденья, двигатель, стекла, до размера прямоугольника.
У нас не так много времени. Домкраты и инструмент не всегда помогают, их практически нет. Да и не до технической эстетики. С помощью большой трубы, подобранной тут же и колесного деска двое поднимают машину, третий срывает понравившиеся колеса. Потом беглый осмотр салона и багажника. Правильные магнитолы вырывают прямо перед нами, работники немца. Наблюдаем без сожаления. Мы - что осталось. А это не мало. Но самое ценное зачастую скрывается в багажнике. Немцы странный народ. То, что у нас считается огромным сокровищем и хранится долгие годы в гараже, на всякий пожарный случай, немцы запихивают в багажник приговоренной к смерти машины, чтобы сдать все с потрохами, используя возможность утилизации по полной. Рабочие перед нами лишь бегло осматривают "добро" и захлопывают крышку. Мы же набиваем свою машину нужным железом под завязку. Все это сокровище потом перекочует в гараж, который мы арендуем на окраине города и частями будем переправляться на родину, чтобы потом превратить железо в деньги.
К вечеру пошел небольшой дождь. Улицы города пустынны. Лишь редкие автомобили и гул разгоняющихся трамваев обозначают остатки жизни. Щетки не спеша сгребают мелкие капли с лобового стекла, открывая размытую картину пустынной улицы, подсвеченной фонарями. Мы замираем на плавно меняющих краску светофорах, и когда загорается зеленый, колеса начинают ловить мокрый камень дорожной брусчатки, издавая липкий, резиновый звук. Немцы не любят бродить по вечерам. Их и в погожий день не видно, а в дождь и подавно. Они в своих крепостях с пивом у телевизоров.
Возле дома все места заняты. Машина к машине плотной стеной отгораживают проезжую часть от тротуара. Мы делаем несколько кругов. Потом паркуемся под знак. Утром на машине будет очередная штрафная квитанция. Федя их обычно извлекает из-под щетки и сжимая в комок прячет в карман. Скоро эта машина, как и многие другие, пересечет границу и нарушения останутся лишь в памяти полицейских компьютеров совершенно лишним грузом.
Приезжаем настолько поздно, что хозяина не видим. Дома он или нет неизвестно. В его комнате тишина. Свет не горит. Нам не до этого. Сил только на перекусить и рухнуть в постель.
Выходные дни - потерянное время. Немцы в воскресенье не желают работать, в отличие от нас, жаждущих ежедневных поисков и открытий, отсчитывающих каждый проведенный здесь день через советскую тушенку. Спустя неделю перестаем ходить в туалет. Это от консервантов, мы так думаем. Для Олега, любителя помечтать каждое утро по большому под сигаретку, это трагедия. После поездок в Германию он ходит проверяться на гастрит, глотать резиновый шланг. Потом рассказывает, как ему было неудобно перед очередной молоденькой медсестрой с вызывающими формами в коротеньком халате. Он, такой представительный, важный в дорогом свитере, с заляпанным желудочным соком полотенцем. А она: "Вы не сдерживайтесь. Если хочется блевать, блюйте". Он же виновато улыбается с мешающей элегантности резиновой трубкой где-то внутри и сожалеет, что все выглядит так не по благородному, не красиво и не мужественно. Переживает и потому уходит из кабинета расстроенный и в течении месяца рассказывает друзьям и знакомым о личной трагедии.
Сначала пытаемся найти занятие дома, то есть в квартире у Дитмара, потом устаем от безделья, от чтения уже прочитанных газет и книжек, зачем-то взятых в поездку. Мы их все равно не читаем, даже длина анекдотов кажется бесконечной. Потом Федя выдает:
- А не съесть ли нам курочку-гриль у одной знакомой фрау?
Идея нравится, во всяком случае, гораздо больше, чем перспектива валяться в опостылевшей квартире на диване и креслах.
Заведение, с приятным запахом находится в центре. День хороший, даже немного солнечный и на площади много отдыхающих. Мы мало похожи на отдыхающих. У нас нет ярких курток и брюк. Мы добытчики с востока, иноверцы-самураи, чуждые, инородные и как любой более примитивный организм, немного опасные.
За стойкой пожилая женщина. Крутится вертел с запекающейся птицей, методично принимающей коричневый загар будто на пляжах Монте-Карло. Готовые тушки дымятся рядом. Именно они заставляю оглядываться прохожих.
Помещение небольшое. С аппетитной курицей мы устраиваемся за столиком, на улице, под зонтичным навесом на случай дождя. И как настоящие дикари, руками раздираем жертву, облизывая жир с пальцев.
- Хотя погода не очень, но бодренько, - говорит Олег.
Ему нравится в Германии. Здесь спокойствие, а главное будущее, которое основано на нелегких деньгах.
Возвращаясь домой, застаем Дитмара удивительно трезвым, выбритым и гладко причесанным. И одет по парадному, часто смотрится в коридорное зеркало, пшикается ядовитым зельем, вроде одеколон. Сообщает, что приглашен в гости к знакомым. Видно будут просить взаймы на очередную машину или мебель.
Как бывшего штази его нигде не берут на работу. Пособие чуть больше девятисот марок. Запросы же его небольшие и он даже умудряется кое-что откладывать про черный день. Старые знакомые из числа местных аборигенов часто пользуются бескорыстной добротой Дитмара, прося в долг скромные сбережения, хотя в жизни стараются лишний раз не пересекаться с опустившимся неудачником. Неправильный он для них, этот Дитмар.
Утром едем в Вюнсдорф, а потом в Берлин. В Вюнсдорфе дела, а в Берлин просто так, пошляться, коли уже рядом, коли доехали. Проезжаем Бранденбургские ворота и с центральной улицы, немного петляя заскакиваем в промышленную зону, и оказываемся в понятной атмосфере себе подобных. Со всех сторон слышны голоса зазывал:
- Ребята, у нас самые дешевые шубы. Любые, на выбор... Аппаратура, Шарп, Джи Ви Си, Сони, недорого... Посуда, немецкий, чешский хрусталь и фарфор.
Вот, ребята, все мимо кассы. Посуда и шубы это как раз не про нас, это не то зачем мы приехали. Сложные условия добывания хлеба давно вывели нас из разряда подкаблучников и дамских угодников.
Эти, разодетые под немцев бывшие "наши", четко определяют, кто здесь кто и чего стоит.
В маленькой конторке, куда мы заходим тесно. За столом сидит представительный мужчина в прямоугольных очках на самом кончике носа. За спиной на стене красный вымпел - победителю социалистического соревнования.
Он поднимает голову странным движением, будто пытается балансировать тонкие настройки пограничного взаимодействия носа и предмета на нем. Смотрит поверх очков.
- Что вам, ребятки?
- Пару видиков хотим, лучше Панасоник. С документами на таможенный НДС.
- Ок. Вася, здесь клиенты пришли, обслужи.
Из-за шторы появляется высокий негр и с улыбкой и на ломанном русском говорит:
- Что вам угодно, господа?
Если долго лежать, уткнувшись в потолок, в то время как товарищи занимаются поиском машин, начинают одолевать тревожные мысли. Мерещится заговор. Тени подозрений мечутся не хуже бреда в момент семейного кризиса.
Первый раз в Германии заболел. Болезнь странная. Симптомы явного отравления, хотя ел то же что и все. Вечером неожиданно поднялась температура до тридцати девяти с хвостиком. Но самое ужасное, что за этим последовали - понос и рвота, совершенно одновременно, как в дурном анекдоте. Все физиологические манипуляции делаю в будочке посередине арки. Сначала сажусь на унитаз и что-то со свистом вылетает, потом резко припадаю перед ним на колени с гортанным призывом, как у Чингачгука. Температура валит с ног, трясет озноб и я уже не обращаю внимание на звуки открываемого подъезда или движущегося лифта, на некультурные звуки. Не до этого. Лишь представляю, какая адская симфония происходит в эти мгновения.
Самое страшное, что ни у кого из нас нет страховки. Считаем это барством. Думать, что попадание в больницу грозит разорением и без того небольшого бюджета не хочется. Кручу головой, чтобы прогнать эти мысли. Я напичкан найденными лекарствами, которые нашлись у Олега. От лекарств Дитмара отказались, ссылаясь на непонятные названия и опасаясь неясных сроков хранения препаратов.
Ночью трясет, все тело покрыто испариной. А к утру наступает долгожданное облегчение и я засыпаю. Все будет хорошо.
Сквозь сон услышал голоса:
- Пусть отдохнет, мы сегодня без него.
И второй голос:
- Давай.
Без меня, так без меня, черт с вами. Впрочем, они правы. Ночь не спал, какой я помощник. Но на душе не спокойно. Неспокойно и все.
Лежать просто так, с дурными мыслями о вырванном дне, о том, что возможно именно сегодня я нашел бы свою, единственную, которую с любовью и нежностью погоню через две таможни, через два пограничных кордона, наполняя бензином и бережно замеряя уровень масла, невыносимо. Удивительно, но чувствую себя неплохо, если учитывать вчерашнее состояние. Восстановление идет сказочно быстро. Словно вчера произошел некий незапланированный сбой, соскочила цепь. Где-то я читал, что в войну было очень мало сердечных приступов и простудных заболеваний, несмотря на отсутствие обогрева, сырые или заснеженные окопы и постоянные стрессы ощущения близкой смерти. Мозг удивительный самоорганизующий агрегат. В критические ситуации он перенастраивает организм, дает иные установки - терпения, аскетизма и нового уровня восприятий, а в благостные дни отдыхает, расслабляя тело до безобразного состояния. Возможно, так произошло и со мной. Тот же мозговой казус.
В любом случае стало легче. Я поднялся и прошелся по комнате несколько раз от стенки до стенки, испытывая надежность скелетно-мышечной организации. Все было сбалансировано и надежно.
На шум заглянул Дитмар. Он качал головой и все время повторял:
- Плохой был вчера. Очень плохой. Хотели врача вызывать.
Про врача он напрасно. Я бы так просто не сдался. Фиг вам.
Несмотря на вчерашние последствия, очень хотелось есть. Видно оральные и ректальные приключения вычистили мой кишечник до стерильного блеска.
В холодильнике нашел сыр и устроился на кухне пить чай. Дитмар рад моему присутствию. Мы всегда уезжали на целый день, а он остается один. Устроившись напротив, хозяин заваривает и себе кружку чая, закуривает. Потом рассеивает рукой образовавшийся дым, я же больной и начинает рассказывать. Мне интересно. Мы трезвые и я все хорошо понимаю.
В бывшем ГДР он работал в Министерстве безопасности, был на хорошем счету, продвигался по службе. Неплохое знание русского языка обусловило его работу в восточном отделе. Со временем он стал заведовать отделением советско-германской дружбы. Вот здесь и покатился по наклонной. Встречал всевозможные военные делегации из СССР, обеспечивал их приемы, отдых, походы, экскурсии, выезды на природу, охоту, рыбалку, баню и прочие мероприятия братских, социалистических народов. А какой отдых у русских без водки? На первых порах он отказывался и выдерживал норму, но со временем втянулся и стал не отставать от восточных гостей. Одна делегация уезжала, на ее место прибывала следующая и все начиналось сначала: "За мир!", "За дружбу!", "За сотрудничество!", "За детей!", "Ты меня уважаешь?! ", "Ты - настоящий немец, такой же, как мы!".
Дитмар рассказывал долго и интересно о своей бывшей работе, о порядках, царивших в ту пору, о смешных случаях, происходивших во время встреч. Это рассказ человека вдруг окунувшегося в свое прошлое, в знакомую и понятную среду, в то, что он безоговорочно принял, слился, превращаясь из классического немца в человека с иным ментальным послевкусием. Я чувствовал, что он рад неожиданному слушателю, готовому его понять, в отличие от немцев, и это осознаю, поэтому не перебиваю, тем более, что это на самом деле интересно, а у него накопилось.
Он долго говорил, потом вдруг замер и задумчиво произнес:
- Подожди, у меня вроде чуть-чуть осталось.
Я понимал, о чем он, и не хочу говорить прописных истин: "Зачем? Это лишнее. Береги здоровье". Портить его праздник, праздник откровения, желание поделиться переживания. Он взрослый и давно сделал свой выбор, и время на исправление уже практически не осталось. Да и я не очень похож на моральный эталон, способный силой слова перевоспитать заблудшую овцу, заставить поверить в перспективы иной жизни.
В бутылке, которую он принес совсем немного, на полрюмки. Он выпивает одним глотком и облизывает пересохшие губы. Для него это капля в бескрайнем океане уже выпитой и предстоящей водки. Мне не интересно, есть ли у него деньги или нет. Я его гость, живущий совершенно бесплатно в его квартире, в центре красивого города, без каких-либо условий, выгод и договоренностей. Понимаю, что он кроме питья научился восточному бескорыстию и сентиментальности и взгляд его не веселый.
Иду в комнату, предварительно извинившись. Возвращаюсь. Что-то неправильное шуршит у меня в кармане. Я знаю, что это плохо, но ничего поделать не могу. Вот такой я, вот такой...
- Сходишь? - спрашиваю, пренебрегая договоренностью с товарищами - Дитмара не угощать.
Он понимает сразу.
- Схожу.
Десять марок перемещаются из моего кармана в его сильные, аристократичные пальцы.
Дитмар уходит, а я вдруг вспоминаю истории про немок, которые после вывода советских войск разрешали женам военных жить у них при условии непосещения жилища посторонними лицами, про дни рождений, когда немцы рассчитывались за стол, придя на торжество с подарками. Таких историй было много. Дитмар выпадал из этого ряда. Он не такой. Он стал своим, близким и понятным. И сделал его таким любовь к нашим традициям, не лучшим традициям. Потом вдруг вспоминаю про то, как нас чуть не побил один немец, думая, что мы приехали к его дому что-то украсть. Дитмар свой в доску, он наш.
Когда Дитмар возвращается и на кухонный стол водружается, принесенная бутылка, а затем извлекается из холодильника еда, оставшаяся после вчерашнего ужина, я вдруг понимаю, от чего мне стало плохо. Понимаю не визуально, интуитивно, по запаху, который издают копчености. Именно их мы приобрели в пени-маркете и с аппетитом уплетали вчера. Если Дитмар, в итоге, принял нашу традицию хлебосольства, то мой организм не мог осилить степень консервации дешевого мяса. Я вдруг ощущаю неестественную горечь от съеденной копчености, которую до сих пор помнит подсознание и мне снова мерещатся вчерашние приключения.
- Ты съешь что-нибудь, - говорит Дитмар.
Я отказываюсь с такой гримасой, что он не пытается больше предлагать.
- У меня жили несколько ваших, - продолжает он ранее начатый разговор, - Негодяи. Выпили мою водку, нашли в шкафу, а в бутылки налили воды. Это было очень неприятно. Я хотел угостить друга, а вода согрелась и вся в пузырях. С водкой так не бывает. И крышки открыты.
- Не все такие. Разные люди встречаются.
- Эти были бывшие прапорщики. Приехали за машинами. Я их, как человек встретил. А они.
В голосе сквозит раздражение и обида. Я же сразу вспоминаю про "полбутылка водки". Это оттуда, думаю я. Это про них история.
Дитмар еще не пьян. Домашний. Хороший. Курит много. Очень аристократичен, особенно лицо. Как всегда чисто выбрит, причесан, хороший одеколон. Эх, водка, водка, дружба не с теми, дорожка не та. И вдруг вспоминается фраза из фильма, про "дороги, которые мы выбираем"...
Глядя на собеседника, вспоминаю других немецких мужчин, которых просто видел или с которыми пересекались по делам. Мне давно казалось, что неплохо бы сделать генетическую инъекцию, слить мужской немецкий генофонд с красивым образом славянской женщины. Было бы круто.
Он что-то говорит, но я уже думаю о своем. Как там мои товарищи, может нашли машины. А я здесь? Неуютно.
Я не знаю, что больше повлияло водка или вдруг нахлынувшие чувства. Он показывал фото жены сына, которого давно не видел и которые от него отказались. Они сейчас в Лейпциге. Сообщает Дитмар.
Не знаю, участвовал ли он в разрушении Берлинской стены или нет, но уверен, что ее разрушение сломало весь его мир, перевернуло жизнь разными полюсами, прочертило непреодолимую пропасть.
Через неделю мы купили машины. Баки были заправлены по минимуму, чтобы дотянуть до Польши, где бензин на порядок дешевле, настроение - с легким возбуждением. Так бывает после хорошо проделанной работы и от ожидания встречи с домом. Вещи уложены и пришло время прощаться
Шутка Дитмара про фашиста, сказанная у самых дверей не вызывала былого восторга. Мысленно я уже далеко, в своем городе, на своей кухне, из окна которой виден детский сад и голые, осенние деревья. Где до боли знакомые силуэты прохожих в серых пальто, серых шапках с задумчивыми лицами. Это свои. А на уже плите разогревается вчерашний борщ и в рюмочке порция дорожной водки, исключительно для сна. С дороги нужно.
Мы пожали друг другу руки, и напоследок он вдруг спросил:
- Ты еще вернешься?
Я лишь неловко улыбнулся и, не выпуская его ладонь, чуть сильнее сжал пальцы. Я знал, что не вернусь. Нет, в Германию я еще приеду и не раз, но увижу ли я его, предположить было трудно. Наша география непредсказуема. И жизнь на колесах, как у походных спартанцев.
Уже прогревая двигатель, вдыхая "аромат" бензина, потертого кожзаменителя, пепельницы, хранящей запах чужих сигарет, протирая приборную панель, машины, еще не ставшей до конца моей, ведь ее еще стоило доставить на место назначения, я вдруг вспомнил последние слова Дитмара. Его, то ли вопрос, то ли призыв, обращенный даже не лично ко мне, про возвращение. А еще я подумал, что человеку плохо быть одному. Что человека пугает наступающее одиночество, даже если он и придуманный "фашист".