Мама прятала конфеты. А Егорка их любил. Больше всего на свете. Всякие - и сосульки, и подушечки, и тягучий ирис. Шоколадные - отдельный праздник. Конфет было не жалко, но Егорка в силу необъяснимой слабости, мог их есть до бесконечности, оставляя обертки на столе, за креслом, забрасывая под диван. Под диваном надежнее, мама не сразу раскрывала безобразие, и не нужно было слушать упреки о бесхарактерности и вреде сладкого в тот же день. Все происходило позже, после субботней уборки. К тому времени конфеты были съедены, забыты и нотации не несли того негатива, как сразу. Мальчишка лишь краснел, пойманный на месте преступления. А еще он любил скручивать из фантиков трубочки, чтобы ковыряться в зубах, другие фигуры, перегибать многократно, до мельчайшего размера, проводя ногтем по краям бумаги. Красивые обертки, от шоколадных конфет, он хранил в толстой книге, между страниц. Когда ел ирис или сосульки, бумажки совал обратно в пакет, а потом выискивал, что осталось, и очень радовался, если находил. В этом был свой смысл. С подушечками - дело особое. Он их сосал, пока не появлялось повидло. После, острые края карамели резали язык, который покрывался прыщами и болел.
В тот раз мама купила апельсины. Много целую сетку. Они торчали оранжевыми боками праздничных шаров и наполняли кухню южным ароматом. И сетка казалась огромная и радостная, как новый год, который он очень любил.
- Можно один? - спросил Егорка.
Мама пришла поздно. Как всегда, долго стояла в бесконечной очереди - хватит или нет, ноги гудели, потому устало сказала:
- А ты поел?
- Да. И макароны и мясо. А еще суп.
Он знал, что мама хотела услышать.
Про суп, конечно, соврал, и про мясо. Говядина была жесткой и никак не хотела жеваться и он тихонько выплюнул ее в унитаз. Спустил воду и долго смотрел, чтобы бесформенный кусок непременно исчез. Суп тоже не внушал доверия. Как можно делать суп из соленых огурцов? Налил в тарелку жидкого, зачерпнул со дна перловки. Долго взвешивал, сколько осилит. Отлил. Потом достал из кастрюли пару картошек, порезанных соломкой, добавил к перловке, и, что получилось быстро съел.
- Хорошо, - сказала мама, - Возьми. Только помой.
Мыть он не собирался, ведь сухой намного вкусней. Так и друг Витька говорил: "Я никогда не мою".
Толстая кожура брызгала едкими струйками, попадая в глаза. Пальцы пожелтели и стали горькими. Апельсин оказался сочным, сладким, именно таким, как он любил. Дольки исчезали стремительно, и вскоре на столе осталась лишь кожура.
- Мама, я еще один, - сказал Егорка.
- Возьми, - сказала мама, разогревая еду, а потом добавила, - Только учти, много - всегда вредно.
- Я знаю, - виновато сказал мальчишка.
Он раздирал шкуру второго и уже не обращал внимания на горечь, что остается на руках. Один раз даже надкусил зубами. Конфеты тоже хорошо, но сладкий апельсин вне сомнений - праздник.
Потом мама пошла в комнату и стала ждать папу со второй смены. Так и заснула.
Егорка несколько раз заглядывал к ней, чтобы спросить разрешения на очередной. Но будить считал неправильным, тем более из-за такой ерунды и он подумал, что ничего страшного не будет, если он съест еще один.
Мама спала, апельсины стремительно исчезали. Какая разница, где три, там и четыре, думал он. И уже без напряжения - пятый и шестой... Сетка незаметно, из огромной превращалась в жалкую, распластавшуюся на полу брошенку. Егорка швырял корки через форточку, когда не было людей. Если бы мама увидела гору очисток, то, наверняка, сошла бы с ума. А про закатить скандал - точно.
Он уже крался на цыпочках, чтобы не скрипнула дверь или половица, боясь того преображения, что произошло с сеткой, боясь услышать голос: "Ах, вот ты где"? Боясь, боясь, боясь. Но что-то тянуло на кухню, где оставалась бесконтрольная радость.
В тот вечер он съел шестнадцать штук. Посчитал, каждый. Живот был полон, губы разъедала горечь цедры. И на душе было тревожно. И радости уже не ощущал.
Когда пришел папа и в коридоре зажегся свет, он притворился спящим.
Он не помнил, что снилось. Может, и ничего. Очнулся от нестерпимого зуда в ноге. В самом нелепом месте, на подошве вскочил огромный прыщ. Егорка не видел его, лишь щупал. Потом долго чесал. Удобнее было о ковер, что находился рядом с постелью. Второй прыщ вскочил в досягаемом месте - на боку. Там рукой. И еще один на спине. До того вообще не добраться и Егорка терся спиной о стену, как медведь о сосну. И на глаза почему-то набегали слезы.
Сон исчез и он понимал, что это наказание за неумеренность. Первый раз он не спал всю ночь. Нет, раньше такое было, когда тяжелый грипп, температура, заложенный нос, кашель. Но и тогда он иногда проваливался в забытье. А сейчас? И уже начало светать, а зуд не проходил. Под утро он уснул...
В квартире слышны шаги и голоса. Открывать глаза страшно. Вот так заснуть, чтобы год спать или два. Он читал где-то, что люди могут и по десять лет так спать. И чтобы никто не входил. Но мама вошла. Спросила тихо: "Спишь"?
Потом лишь качала головой, когда смазывала воспаленные места зеленкой. От этого стало легче, даже зуд прошел, и что не ругала. Что не ругала - особенно. Просто молчала. Остатки апельсинов были спрятаны в родительской комнате.
- Да, мама, правильно, - сказал Егорка.
- Еще бы, - сказала мама.
Ему было стыдно, и он целый день просидел в своей комнате, читая книгу. Потом расставлял солдатиков, изредка выглядывая во двор, где бегал Витька с друзьями. Он сам придумал себе наказание и решил, что будет сидеть в одиночестве долго долго.
Мама звала кушать. Он отнекивался, говорил, что плохо себя чувствует. Хотя плохим было только настроение - нестерпимо стыдно. А мама звала, и уже не важны были те злосчастные апельсины, главное чтобы сын был не голоден. А Егорка хотел быстрее пережить этот день. И еще пару. И, вообще, неделю, а лучше целый месяц. А еще лучше скорее стать взрослым. Интересно, почему взрослые съедают лишь один апельсин, или конфетку, думал он и не мог найти ответ.