Государственный научно-исследовательский музей архитектуры имени А.В. Щусева – очень непростая экспозиционная площадка: как можно популярно демонстрировать архитектуру?
Текст: Арина Абросимова, фото: Александр Бурый
Фонды музея сейчас насчитывают более 800 тысяч единиц хранения – графика XVIII–ХХ веков, архив, уникальные фотографии и негативы, трехмерные объекты, библиотека! Совсем недавно в основную экспозицию вошла уникальная коллекция фресок XVII века, спасенных из собора Калязинского монастыря и с 1940 года хранившихся в запасниках (см.: «Русский мир.ru» №10 за 2020 год, статья «Подвиг длиной в восемьдесят лет». – Прим. ред.). Это в немалой степени заслуга директора музея Елизаветы Лихачевой, осуществившей наконец заветную мечту своих предшественников на этом посту.
– Елизавета, как получилось, что идея об устройстве музея архитектуры возникла еще в XIX веке, а осуществить ее смогли только в Советском Союзе – в 1934 году?
– Была и есть в Санкт-Петербурге Академия живописи, ваяния и зодчества. Это учебное заведение, там есть свой академический музей и архитектурный раздел. При советской власти появилась Академия архитектуры, раньше ее просто не было. Многие музеи, например Государственный Эрмитаж, собирали архитектурную графику в большом количестве. И архив существовал, но архитекторы лоббировали создание специального музея. А проблема состояла в том, что никто не мог сформулировать, что такое музей архитектуры: зачем он нужен, что хранить, что показывать? Мы же не можем повесить ярлыки на все здания в городе и обнести их оградой! И в 1930-е годы это не сформулировали – Академия архитектуры создала не музей, а фактически архитектурный кабинет. Что это значит? Это явление родилось в XVII–XVIII веках – «кабинет древностей», собрание всего: живопись, графика, редкие минералы, книги, артефакты, оружие… Например, Румянцевский кабинет лег в основу будущей Ленинской библиотеки, часть его, в том числе известная картина «Явление Христа народу», была передана Третьяковской галерее.
– В Иванове и сейчас есть потрясающий кабинет фабриканта Дмитрия Бурылина с античными монетами и средневековыми доспехами… Но когда Музей архитектуры открылся в Донском монастыре, в собрании сразу оказалось внушительное количество экспонатов. Из каких источников все сложилось?
– Во-первых, действиями межмузейной комиссии все собрания всех музеев страны были объединены в единую структуру – Музейный фонд. Из запасников разное добро распределялось между музеями. Например, часть коллекции Эрмитажа ушла в региональные музеи, а из Москвы часть коллекции переехала в Эрмитаж. Исходя из каких-то своих, возможно неправильных, представлений, это делали комиссии. А коллекция Музея архитектуры – это архивы Академии архитектуры, крупных проектных институтов, архитектурных конкурсов, в частности все материалы конкурса на строительство Дворца Советов и мавзолея. Второй источник – сносы, например история затопления Калязина и его знаменитого на всю Россию Троицкого монастыря с этого года вошла в постоянную экспозицию нашего музея. И ведь сотрудники академии по всей стране пытались спасти артефакты! В музее есть коллекция архитектурных деталей без провенанса, которая в учетной документации 1935 года фигурирует как «три ящика с обломками». Что за обломки, откуда они пришли?..
Третий источник – это антирелигиозный музей, который находился на территории Донского монастыря и был закрыт в 1934 году. Его собрание по большей части распределено между разными музеями. Все, что не забрали другие, осталось в Музее архитектуры. У нас довольно большой объем экспонатов религиозного искусства – убранство храмов, фрагменты иконостасов, всевозможные витые колонки-арабески с виноградными лозами, золоченые капители, сени надпрестольные…
Ну и четвертое пополнение – то, что Академии архитектуры передавали сами архитекторы. В рамках работы архитектурного кабинета более или менее определилась концепция, и, когда Алексей Викторович Щусев создает музей в 1945 году, он уже понимает, что именно должен собирать музей: графику, фотографии, макеты. И коллекция МРА – Музея русской архитектуры Алексея Щусева – в основном построена на этом. Скажем, мебели в коллекции почти не было, он ее не собирал. Он не показывал интерьеры, как это делалось в Музее архитектуры в Донском монастыре: в экспозиции лежит, например, лист Казакова – это классицизм, и под ним стоит мебельный уголок эпохи классицизма. Такая методология тоже есть, но Щусев ее не принял.
И пятый способ пополнения коллекции Музея архитектуры при академии это всевозможные архитектурные части музейных собраний. И один из наших экскурсионных маршрутов – «Неосуществленное будущее. Модель Большого Кремлевского дворца Василия Баженова» – это Москва XVIII века, начало царствования Екатерины II и ее идея переустройства Московского Кремля. Из Оружейной палаты нам передали все, что касается Кремля, Большого Кремлевского дворца, альбомы Казакова. Они хранились в мастерских Оружейной палаты, и на них до сих пор стоят штампы, которые уродуют вещи, но мы их вытравливать не собираемся, это часть истории предмета.
В 1960-х в Международном союзе музеев создается раздел ICAMT – Международный комитет музейной архитектуры и техники, объединивший архитектурные музеи и музеи дизайна. Это была инициатива директора Музея архитектуры Виктора Балдина. Именно Музей архитектуры разрабатывает методологию музейных архитектурных собраний – отсюда, из России, мы практически учили весь мир воспринимать архитектуру как искусство.
– То есть это вообще первый музей архитектуры в мире?
– Именно музей – да! Не архив. Есть принципиальная разница между архитектурным музеем и архивом. Мы научили людей читать архитектуру по авторскому листу, по эскизу, по наброску, по отмывке, по чертежу. Мы научили людей воспринимать архитектуру как искусство. Но не сам объект, а его изображение на плоскости. Мы можем ротировать графику, если собрание музея позволяет. Это действительно началось здесь! И теперь, когда люди об этом слышат, они говорят: этого не может быть, ну чего такого в советской России могли придумать!
– Да много чего!
– Много чего интересного! Вон, человека в космос запустили. Дело в том, что постепенно для людей такое восприятие архитектуры стало естественным. Понимаете, это из серии «кто изобрел колесо?»: какая разница, кто его изобрел, – все им давно пользуются! Я говорю не об отстаивании национальных приоритетов, но этот момент очень важен – что именно в России это началось! И после нашего советского музея начали по всему миру создавать архитектурные музеи.
В 1991 году решением московских властей Донской монастырь, где располагался Музей архитектуры, был возвращен Русской православной церкви. Экспонаты в срочном порядке были эвакуированы на Воздвиженку, в дом усадьбы Талызиных–Устиновых XVIII–XIX веков. Но важно помнить, что музей – это место, куда человек приходит общаться с подлинным предметом. Подлинный предмет и подлинность предмета это крайне значимый фактор, который ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, и поэтому для меня, как для директора музея, обеспечение доступа к подлинникам – одна из важнейших задач. Музей архитектуры располагает тремя выставочными пространствами: Анфилада главного дома Талызиных–Устиновых, обновленный Флигель «Руина» и средневековое пространство Аптекарского приказа – трапезных палат XVII века. В нашем внутреннем дворике, закрытом от шума Воздвиженки, размещены скульптуры – подлинные фрагменты Триумфальной арки Осипа Бове, решетки оград XIX–XX веков, садово-парковая скульптура XVIII–XIX веков. И главная цель нашей работы – люди, которые сюда приходят. А дальше – технологии: как показывать, что показывать, в какой степени использовать новые технологии…
Это, кстати, одна из самых спорных историй в современном музееведении. Я категорический противник использования новых технологий рядом со старыми предметами. Вы можете повесить монитор перед залом с «Моной Лизой», где человек прочитает какую-то информацию, но не надо рядом с ней его вешать! Рафаэль, Леонардо, Микеланджело не нуждаются в 3D-проекциях. Они сами по себе замечательные. Сейчас пересматривается понятие музея: что это такое, как он работает, зачем существует? ICAMTпытается придумать новое определение, которое включает в себя такие вещи, как инклюзивность, доступность, переосмысление проблем. Но музей – это сохранение, изучение, просвещение. Всё! А «правильное освещение любой проблемы» – это две, три, пять точек зрения. Да, мы показываем проекты Казакова для Кремля, а рядом показываем проект Баженова, рядом – Тона, рядом с Тоном – советских архитекторов. Вот вам одно место – четыре точки зрения…
– При этом в общении с современным, актуальным искусством есть «ловушка»: само название предполагает его сиюминутность, завтра актуальность будет другой…
– Мы должны показывать современное искусство, современных художников, современных архитекторов – мы это делаем. И в идеале они должны вступать в спор с постоянной экспозицией – это абсолютно точно. Мне очень понравилось то, что сделал Пиотровский: он Фабра поставил в залы Эрмитажа. Почему это у всех вызвало раздражение? Ну, вы рассчитываете на определенный уровень рефлексии, а вдруг получаете не то, что хотели. Другое дело, должен ли музей собирать современное искусство. Многие мои коллеги говорят, что должен. На мой взгляд – нет. Время рассудит. Один из моих предшественников, Давид Саркисян, сказал очень правильную вещь: музей – это место, где хранится прошлое и где деятельные и образованные люди формируют будущее. И он был прав. На мой взгляд, это одно из самых точных определений музейной институции вообще. И если говорить о музее как о кладбище культуры – да, конечно, я директор кладбища, никаких проблем. Все мои герои – покойники. Я стараюсь к ним периодически добавить кого-нибудь живого. Но я же не могу заставить современных архитекторов рефлексировать. Они же могут отказаться от рефлексии – это их выбор, они свободные люди. Я не могу влиять на художественный процесс. Мое влияние на художественный процесс – это студенты-архитекторы, которые приходят на мою экспозицию, это дети, которых я учу резать камень, это мои лекции об искусстве. Вот все. И музей – это место, свободное от цензуры.
– Елизавета, архитектура – вид искусства, но насколько в современности ее касается вопрос «формы и содержания» – проблема ли это?
– Современная архитектура очень разная. XX век подарил миру массовую застройку, и не только жилую. До этого, конечно, типовая архитектура существовала, но не в таких объемах и количествах. Все-таки каждый раз проект был индивидуальным. А сейчас мы получили то, что называется индустриальным домостроением, когда дома, по сути, строятся как фабричное производство зданий. И XX век, и начало XXI века – это век индустриальной архитектуры. С другой стороны, существуют архитекторы – Заха Хадид, Дэвид Чипперфилд, Юрий Григорян, Сергей Скуратов, – которые создают дома с учетом того, что называется искусством.
Это известный спор среди искусствоведов: в какой степени можно считать архитектуру чистым искусством и где его граница с прикладным искусством?.. Но когда вы смотрите на стол XVII века – это вполне утилитарный предмет, и за ним люди сидели, вкушали пищу или играли в карты, но при этом нами он сейчас воспринимается как предмет искусства. Это не вопрос содержания искусства в предмете – это вопрос нашего к нему отношения. То есть вообще определение понятия «искусство – не-искусство» это вопрос отношения: что является искусством, что им не является. Искусство можно рассматривать как вид человеческой деятельности. Я уверена, создание и восприятие искусства – это проявление базовой человеческой потребности. Мне неизвестны люди, которые живут без этой потребности. Но архитектура – сложная штука, и ее тяжело понять, ее надо уметь читать. Для меня лично искусством является любой архитектурный объект. Не только здания. Это графика, макеты, фотографии архитектуры – все это, так или иначе, отражение искусства.
– Когда для современной стройки сносятся старые здания – это «нормальный дарвинизм»?
– Я категорический противник любых сносов, но я также разумный человек и понимаю, что иногда без этого не обойтись… Например, Базель, прекрасный город, замечательный, с очень старой архитектурой. Но он зажат между двумя странами и кантоном, там нет земли, нет места для расширения, и они вынуждены что-то сносить, чтобы на этом месте что-то строить. У них нет другого варианта. Дома приходят в негодность, и в какой-то момент экономика содержания дома превышает все мыслимые ресурсы, а деньги в Швейцарии считать умеют.
Содержание современной архитектуры как искусства – это вопрос прежде всего к архитектору: в какой степени он сам хочет спроектировать и создать произведение искусства? Если он воспринимает себя не только как строителя, но и как художника, то у него получаются предметы искусства, как архитектура Захи Хадид. Если он относится к себе как к человеку, который просто создает некий объект с вполне утилитарной ценностью, то мы получаем, как правило, не очень качественные вещи.
– Слово «новодел» – всегда с ноткой пренебрежения. И есть впечатление, что все новоделы создаются с очень коротким временным запасом. Аспект качества работы просто потерял цену…
– Утрата навыка – не только ремесленного, но и навыка воспринимать искусство – связана с очень простой вещью. Все старые искусства связаны с цивилизацией, которая построила свои памятники и ушла. Мы по привычке считаем себя частью той цивилизации, но мы не ее часть. Мы не знаем ничего и не умеем строить так, потому что нам это не нужно – мы живем в другом мире. Вот простой вопрос: что происходит на картине Рубенса «Похищение дочерей Левкиппа»? Кто такие эти дочери, кто такие братья Диоскуры? В чем сюжет? Другой пример: что за мужик стоит в каждом парке с палицей? Почему с палицей, а не с палкой или автоматом?
Когда показываешь христианские сюжеты, фактически приходится пересказывать Библию – то, что раньше пересказывать никому не надо было. На самом деле люди утратили навык, потому что они не являются частью той цивилизации. Это надо признать и успокоиться.
– Но пока что есть искренне интересующиеся люди!
– Если человек хочет ту цивилизацию осваивать, надо учиться восприятию, читать источники, ходить, смотреть, ездить. Но большинство людей этого не хотят, потому что образование – это всегда сложно и тяжело. Все же хотят, чтобы нам быстренько по USB загрузили мозг. В современном мире мы тонем в потоке информации и не в состоянии справиться с этим океаном знаний, который на нас обрушился. Если бы двадцать лет назад сказали, что у вас в кармане будет лежать устройство, через которое вы сможете получить доступ к любой библиотеке мира, вы бы что ответили?
– Фантастика.
– Да! Мы читали в детстве Кира Булычева, и, когда такие устройства описывались, нам казалось, что мы-то до этого точно не доживем. А мы не просто дожили: у нас дети в этом существуют вполне органично. С одной стороны, мы утратили навык общения со старой цивилизацией, а с другой – у нас не выработан навык общения и жизни в новой. Весь XX век – это переходный этап из одной цивилизации в другую. Мы – четвертое переходное поколение. Я абсолютно убеждена в том, что останусь человеком, который родился в XX веке и живет идеями XIX века. Но факт свершился, и дальше надо учиться жить в новом мире, а мы не считаем его прекрасным. Если раньше человек добывал информацию с трудом и к каждому печатному слову относился как к некоему верифицированному источнику, то сейчас становится понятно, что верить нельзя никому. Даже себе. Иногда. Когда мы в порыве эмоций кликаем за поддержку собак или за спасение какого-то архитектурного здания, то мы сами себя загоняем в ловушку нашего восприятия – мы не разбираемся в проблеме, правдива ли эта история, мы просто среагировали на призыв.
– Но если это новый мир, то и человек – новый? В чем его особенность?
– Очевидно, происходит изменение некоторых законов восприятия: мы переходим в мир визуалов. В XXI веке мы понимаем, как устроено человеческое восприятие. Искусствоведы, архитекторы, художники, психологи понимают, как надо выстраивать эту систему. Мы переходим в мир бесконечных манипуляций. В средневековом храме вы видите не манипуляцию, а некую историю, в которую верите просто по определению: если не верите, то в церковь не ходите, и в церковь ходят все, кто верит в Бога. Но в современном мире никто ни во что не верит, а значит, у человека нет базы, фундамента, на котором он стоит, и в этом случае им очень легко манипулировать. И манипулируют! Это началось в XX веке – вспомните любую визуальную рекламу. Это придумали художники. Именно сюрреалисты первыми придумали рекламировать не качество продукта, не свойство продукта, а его образ. Вот я произнесу название «Мистер Проппер» – и у вас в голове появится не бутылка со средством, а лысый мужчина, которого вы видели в рекламном ролике. А дальше эта реальность начинает наслаиваться на вашу реальность... В этом отношении мир Средневековья или мир XVIII века был гораздо честнее, чем современный.
Посмотрите, как устроены алгоритмы построения новостных лент в соцсетях, когда оттуда совершенно непонятным образом исчезают одни люди, а другие люди появляются, потому что программисты так настроили новостную ленту. Посмотрите, как осуществляется цензура, она ничем не прикрыта. И в этом отношении наше поколение гораздо более свободно, чем поколение наших детей. Мы свободнее, потому что знаем, что такое свобода. И это касается, в принципе, всего мира.
И поэтому, когда мы сейчас сталкиваемся со всем этим безумием, которое творится вокруг нас, мы испытываем – ну, в лучшем случае – чувство недоумения. Люди всегда были жадными и эгоистичными существами, и в этом отношении никаких изменений не произошло. Просто современная цивилизация позволяет проявляться самым худшим качествам человека. Если раньше надо было соблюдать какие-то правила приличия, то теперь никаких правил приличия нет. Можно написать человеку в Интернете все, что угодно. А потом все можно удалить. То есть никто не отвечает за свои слова.
– Мир стал максимально терпим: никого ни в чем не сдерживает и не останавливает – почему?
– Раньше люди несли ответственность и за себя, и за свою страну, а сейчас свойство любого человека вообще – перекладывание ответственности. В чем конфликт в Америке? Именно в этом: возьмите свою жизнь в свои руки! Нет, им плохое государство не дает. Ну серьезно! Люди не хотят и боятся ответственности. Осознание искусства – это ответственность, твоя трактовка искусства – это ответственность, выбор книг, которые ты читаешь, – твоя ответственность, поведение твоего ребенка – это твоя ответственность… Попробуйте сейчас сделать замечание ребенку, который трогает музейный экспонат. Реакция будет такой: он же ребенок, как же можно, зачем вы трогаете моего ребенка, вы не имеете права! Невозможно представить такую ситуацию на территории музея тридцать лет назад – это раньше называлось хулиганством, приходил охранник и выводил нарушителя. А сейчас охранник не может этого сделать.
Неприкосновенность частного приводит к безнаказанности и безответственности в нарушении общественного. Можно не трогать скульптуру во дворе Музея архитектуры, не оскорблять людей при полемике в Интернете и так далее, а подумать, что ты можешь быть неправым. Нет, вместо этого мы получаем выплеск агрессии. Потому что – безнаказанно. Поскольку мы наблюдаем рождение новой цивилизации, я думаю, в будущем элитой станут люди, которые сохранят в себе способность критического мышления и навык обработки информации – прежде всего визуальной.
– Другие виды информации становятся вторичными?
– Да. Второй уровень – текстовой. Люди разучились читать тексты, не понимают иронии, не понимают подтекста. А я не понимаю, совершенно искренне, как это возможно в стране, где были Федор Достоевский или Михаил Зощенко, у которых под каждой строчкой есть подстрочник! Когда читаешь Достоевского, то понимаешь, что это не Агата Кристи. А Чехов, который «Чайку» комедией называет? А Шекспир, Данте, Мольер, Стендаль, Бальзак?.. Великий русский поэт Брюсов был человеком энциклопедических знаний. На спор ему задавали вопрос на любую тему, он полчаса готовился и полтора часа читал лекцию, то есть на университетскую пару!
Родившиеся еще в остатках старой цивилизации начали искать какие-то новые пути. К концу XX века мы подошли с тем, что все навыки XIX века оказались утраченными полностью. Это очень хорошо заметно по системе образования: в XIX веке человек с дипломом университета знал минимум три иностранных языка, один из них древний – латынь или древнегреческий, имел представление не только о своей профессии, но и об устройстве мира. Сейчас люди совершенно не владеют собственным языком – не только иностранным, но и своим! И стали писать короткими предложениями, коверкать грамматические нормы, пытаясь выработать другой язык, более подходящий для нового способа общения в эсэмэс и соцсетях. Молодые люди читают текст классического романа и воспринимают его буквально, как математическую формулу. Иными словами, перестали получать удовольствие от чтения, что меня очень расстраивает. Этому способствовали рождение Интернета в 1990-е и активность СМИ – безмерные потоки информации обрушились на человека! И вы меня спросили, почему у нас исчезли навыки. В современном мире они никому не нужны, а все, что не нужно человеку, моментально исчезает. Навык чтения и обработки информации – это последний навык, от которого мы отказались, и он уходит. Это вопрос очень короткого времени…