Морозный воздух щекочет нос. Ветер треплет жиденькие косички - выбились из под шапки, растрепались, пока пыталась достать из под пузатой бордовой бочки трусливого кота Мурзика.
С ожесточением тру глаз. Он болит, слезится, веко припухло.
- Не будешь котов по поленнице гонять, - шепчет кто-то внутри голосом первой учительницы.
Вздыхаю, ёжусь, открываю обитую черным дерматином дверь в избу. Бабушка строчит на машинке.
- Баба, глазка болит, - начинаю скулить.
- Что там, - коротко бросает она, не отвлекаясь от дела - шьёт пальто, в котором я без малого отщеголяю три зимы.
- Мурзик, поленница, ветер, - объясняю сбивчиво, и кажется, вся вселенская боль мстит мне за поруганное кошачье достоинство. Хлюпаю носом.
- Ну, будет, будет. Покажи, - бабушка отрывается от шитья, пытается открыть заплывший глаз.
А потом я сижу на кровати, застеленной ярко-красным китайским пледом. Бабушка водит ладонью напротив больного глаза. Шепчет что-то. И глаз начинает плакать. Со слезой выходит крупная заноза, а вместе с ней из груди уходит странное томление и грусть, которые терзали весь день.
- На ночь сделаю компресс из мёда. Завтра будешь носиться, как угорелая.
На завтра заболит зуб. Да что такое? Я ведь и Мурзика сегодня не трогала, и посуду помыла.
- Скажи деду, он слово знает, - говорит бабушка.
Дед стоит на крыльце. В неизменной черной кепке и кирзовых сапогах. Большой, высокий, немногословный.
- Деда, зуб, - страдальчески морщу лицо.
- Скоро закат, - отвечает. - Ложись, к ночи пройдёт.
Я лежу на диване. Рядом на табурете вода, бюстик Маяковского и книга «Просто Мария». С последним отблеском солнца боль утихает, и я засыпаю.
- Дед, - весело кричим мы с Алёнкой, врываясь в холостяцкий домик (бабушка с дедом развелись, когда мне исполнился год). - Мы пенсию принесли. Да дед? Ты где?
Дед, порядком ссутулившийся за последние годы, выходит из стайки. Кормил кроликов. Рядом с хозяином идет Страмовка. Драная кошка прибилась к деду ещё весной, да так и осталась.
- Пенсия - это хорошо, - рассуждает дед. - Возьмите по десятке на мороженое.
Мы к этим десяткам потом добавим накопленное и купим ультрамодные рюкзачки.
- Спасибо, деда.
Они лечили нас заговорами. Учили мудрости. Жить, говорили, надо правильно, чтоб перед людьми не стыдно было.
Они никогда не говорили «люблю тебя, внучка». Да мне и не надо. Я знала и так. Чувствовала, когда после долгой разлуки их трудовые шершавые руки касались моей щеки, гладили волосы. Когда улыбались глаза. Когда подтыкали одеяло. Когда выгораживали перед родителями за серьёзные и не очень проступки.
У меня были все четверо. Два деда и бабушки. Троим из них я так и не успела сказать, что люблю.
Ба, дедушки. Я люблю вас. Слышите? Очень люблю.