Отзыв на дебютную книгу алматинского поэта Ирины Гумыркиной.
То, что сотворила казахстанская поэтесса Ирина Гумыркина в дебютной книге «Сквозь тьму и свет», можно назвать современным акынством глубоких внутренних вод; в темных впадинах страхов эмоциональное давление достигает таких величин, что даже слова «размолоты жерновами тишины». Обделить вниманием продуманное оформление книги никак нельзя; и хорошо, что черно-белые иллюстрации не соревнуются со словами в пронзительности, вторят тенетами теней, не вырисовывают пугающие лики, ведь этим заняты сами строки. У выписанных Ириной Гумыркиной страхов выцветшие лица, они лезут и сквозь закрытые окна, а живут в углах.
Смотрите, милые, как темень вьёт гнездо
Под потолком опустошённой спальни,
И как потом появится в нём то,
Чего всегда боялась изначально.
Впрочем, корить писателя за мрачность в первой половине XXI века — значит пойти против того, что давно уже обернулось классикой; киты, которые «кричат дудуком», помахивают ластами хтоническому Моби Дику, а магреализм упомянутого Борхеса как-то перетек из Аргентины в Алма-Ату. Чему не верит поэтесса, так это времени, намеренно отказывается от летоисчисления, неоднократно отмеряя своим героям «надцать лет»; она свободна от пут длины строки, при этом не заставляет ее выглядеть рваной. Обращается к внутренней рифме, чтобы еще больше сковать слова клеткой безнадежности, впрочем, есть в книге и образец, целиком построенный на неточных рифмах: «Мы сидели на берегу…» — здесь все напоминает быстрое нашептывание на ухо общих воспоминаний в попытке вызвать ответное душевное тепло, и явный плюс, что делается это не требовательно, не неволит слушателя.
Мы сидели на берегу и слушали море
Как оно говорило с нами шепотом
Слова покачивались на волнах
И плыли и плыли к нам
Даже перебирая связку воспоминаний, проверяя, крепко ли висят на нитке, на своем ли месте, создательница в основном ведет речь о сиюминутном состоянии, не сталкивая лбами прошлое и настоящее. В качестве примера — трехчастный, сокращенный до выжимок сути современный эпос «Говорила мама…»: сначала наказы матери в путь, ритуальное плетение кос как передача жизненного опыта, перемежающееся плачем-предвидением матери о том зле, с которым дочери доведется столкнуться во взрослой жизни. Вторая часть, «Я искала чудо…», хотя и представляет собой молчание о главном, все же обнажает собственную суть там, где столкновение со злом уже произошло. Третьей части хватает всего пяти строк; то, что, на первый взгляд, представляется деянием от бессилия (отрезание кос), может сигнализировать об избавлении от полученных заветов, чтобы искать собственные, которые не станут приносить раз за разом неминуемое разочарование от столкновения со всеобщим равнодушием.
«Реквием» — еще одна попытка войти в разорванную временем, но скрепленную общим замыслом форму, в которой якобы сбывается предсказанное ранее. Но здесь особое удовольствие доставляет разгадывание метафорических фигур двух сестер: кто они, лежащие рядом и разговаривающие? Рясные соцветия сочиненных трав благословляют автора срываться на заговаривающий, заговорщицкий тон; ответ напрашивается сам — Жизнь и Смерть, одна из которых несется болью-водой, а вторая все прекращает.
И все же не смерть представляется поэтессе выходом, она не призывает вооружаться большими ножницами и обрезать нить своей судьбы. Нужно предостеречь и от соотнесения авторской позиции с духовной слабостью, слабость эта скорее ширмовая, за ней еще теплится огонек сил, желания и стремления сделать лучше и счастливее не только свою жизнь, но и Жизнь Всеобщую, всего человечества; и в таком нелегком, почти невыполнимом деле победы быть не может, но требуется чрезвычайная смелость души, чтобы за это дело браться и искать.
Избегая называния истинных причин мрачных состояний, — обвиняя во всем, к примеру, перегоревшую лампочку, — она вовсе не снимает с себя ответственность за произошедшее, но стремится смягчить удар для читателя от столкновения с жестокостью описываемого бытия.
Многократно повторяющиеся попытки найти метафоры и эпитеты для: слов, тишины, одиночества и боли не противоречат стремлению говорить о боге-как-надежде. Дважды повторено «мой Иисус умер», но герои по-прежнему ждут камерного прихода Бога ночью через окно, а упомянутые письма, вероятно, пишутся: «Если во мне не осталось вер… что же тебе отправлять в конверте».
И даже когда разбивается луна, то для того, чтобы поговорить об осколках надежды; надежда достается одному, второму останется жалеть (обычно матери), а остальные, кажется, ничего и не чувствуют, не сопереживают.
И осколки луны в совок собирает мама,
Утирая слезу, потому что пропал сервиз.
И когда за столом соберутся безмолвно гости,
То кому-то придётся пить из дрожащих рук.
Действуя весьма тонко в расплетании узлов эмоций, порой поэтесса не перебарывает искушения поименовать вывод, и без того ясно читающийся в предшествующих строках, да еще повтор существительных иногда кажется случайным возвращением — так обычно заходят за забытой шляпой. Если же эти силки формы минуют автора, то рождаются такие смарагды смысла, как:
Вот стул и стол, на нём – пустой стакан,
Его внутри облизывает муха,
А ты сидишь не то устал и пьян,
Не то лишён чувствительности, слуха.
Итого: тьмы в книге много, даже «с горкой» — так где же заявленный свет? Он — как счастье, которое достижимо, если знаешь о достижимости в глубине себя. Свет готов подниматься со дна чем угодно, и даже морскою рыбою.
Всё небо — сплошное море с каменным белым дном,
И в нём обитают рыбы с серебряной чешуёй,
С красными плавниками, светящейся головой.
Сбиваются рыбы в стаи — и море меняет цвет.
Внизу, на земле, зовётся это закат, рассвет.
Дарья Тоцкая