Я — мама. Да, я — приемная мама, но я об этом часто забываю. На пороге появления второго приемного ребенка в нашей семье я вновь глубоко исследую тему приемного родительства. И теперь понимаю, как важен опыт других семей, поэтому делюсь с вами своей историей.
В блоге на сайте фонда «Измени одну жизнь», экспертом которого я являюсь, я расскажу о том, через что нам с мужем пришлось пройти, чтобы найти нашу дочку. Нашу Соню – девочку с половинкой сердечка.
Егорушка, или Обратная сторона жизни
Я не знаю почему, но я всегда знала, что у меня будут приемные дети. Я читала об этом, смотрела фильмы и понемногу готовилась. С первым мужем мы не планировали детей, сейчас писать об этом крайне странно, но это правда.
Мы были очень молоды и хотели «пожить для себя». Возможно, мы просто не были уверены друг в друге и в долговечности нашего брака. Разошлись мы, спустя несколько лет после свадьбы.
Когда выходила замуж второй раз, мы уже знали, что будем усыновлять ребенка. Я никому не навязываю своего мнения, но ЭКО и другие методы «непорочного зачатия» для меня противоестественны. Гораздо естественней для меня взять в семью приемного ребенка, который волею судеб остался один-одинешенек в этом мире.
Пусть ни один ребенок не чувствует одиночества в детдоме. Пусть у него будет семья!
Путь к нашей крошке начался с моего первого звонка в опеку. Там нам посоветовали сначала пройти Школу приемных родителей, а потом уже собирать документы. Мы записались, посетили все занятия ШПР и… отказались сдавать экзамен по окончании.
Лично для меня полученная в ШПР информация была слишком тяжелой, ко многому я была совершенно не готова. Реальность оказалась очень далека от моих достаточно стереотипных тогда представлений о детях-сиротах.
Я была не готова к тому...
- что абсолютное большинство детей в домах ребенка и детских домах имеют серьезные проблемы со здоровьем;
- что все они, вне зависимости от возраста, в котором усыновлены, страдают задержкой психического развития;
- что момент отнятия ребенка от биологической матери, даже если он – отказник, и ему тогда было всего несколько часов отроду, навсегда отпечатывается в подсознании ребенка, и этот малыш уже никогда не будет обычным ребенком.
Для меня – избалованной любимой дочери своих родителей, отличницы, успешной во всем, это было сложно принять. Это обратная сторона жизни.
К тому же я, как это водится у будущих приемных мам и пап, уже была заочно «влюблена» в малыша из Федеральной базы детей-сирот. Это был полугодовалый малыш — светлые волосы, серые глаза — похожий на моего мужа маленький мальчик Егорушка.
В моей голове он уже был моим сыном и жил с нами. Но вдруг выясняется, что этот улыбчивый малыш, скорее всего, болен ВИЧ, еще какой-нибудь инфекцией или неизлечимой болезнью. И даже если я заберу его из ДР прямо сейчас, он вряд ли добьется высот хоть в какой-то области, потому что у него точно ЗПР. Егора достаточно быстро усыновили, кстати.
Мы любим друг друга… слишком сильно
Прошел год. И мы приняли большую часть из того, что узнали в ШПР. Приняли путем постоянных обсуждений с мужем и внутренней работы над собой. Мы снова пошли в ШПР, но она была уже в другом городе, где мы находились в длительной командировке.
Работа мужа была связана с длительными дальними командировками, а я везде ездила с ним, работая на дому. В новой школе занятия проходили два раза в неделю по вечерам на протяжении двух месяцев. Принимать информацию в ней было легче, чем в первой ШПР, где весь этот ушат ледяной воды на нас вылили за неделю.
Психолог в ШПР посоветовала нам брать девочку, хотя все это время мы были нацелены на мальчика. Это тоже нужно было принять, перестроить себя. Кроме того, психолог просила нас повременить с усыновлением, потому что мы… слишком любим друг друга!
Это понять и принять было еще сложнее, разве не в этом случае у людей точно должны появляться дети?! Но психолог объясняла, что мы с мужем очень привязаны друг к другу, и пока между нами нет даже маленькой щелочки, в которую мог бы поместиться еще один член нашей семьи. Вот такой парадокс!
Именно поэтому нам советовали девочку, потому что девочка – мягче мальчика, и ей проще будет все же втиснуться между нами. Сейчас я понимаю, что психологи были абсолютно правы. Нам и сейчас с мужем сложно друг от друга отлепиться. Мы не любим времяпровождения по отдельности. Я знаю, что это нужно семьям, но нам нужно в малом количестве.
«Девочка, 5 месяцев. Смотреть будете?»
Из-за командировок сбор полного пакета документов растянулся на полгода. Заявление мы написали на девочку до года, в опеке сразу предупредили, что ждать очереди придется примерно год. Мы решили, что все правильно, как раз повременим, как и советовали в ШПР.
Нам позвонили неожиданно, спустя всего полгода: «Девочка, 5 месяцев — приезжайте за направлением». Мы находились совсем в другом городе, кроме того, собирались в присоединившийся к России Крым на отдых. Отменив все планы, закончив работу в командировке, мы срочно вернулись домой.
В опеке нам объяснили, что малышке недавно была сделана операция на сердце, но медицина сейчас на таком уровне, что, можно считать, девочка почти здорова. Нам выдали направление, и мы поехали в дом ребенка.
Когда мы приехали в дом ребенка, главврач и директриса были в шоке. Они заявили, что это какая-то ошибка. Такой больной ребенок, как эта девочка, вообще не должен предлагаться на усыновление…
Я была в ступоре, муж потом рассказывал, что я просто молчала и хлопала глазами. А мне, и правда, нечего было сказать. Мне и сейчас сложно понять, почему некоторые дети, по мнению руководства дома ребенка, не могут быть устроены в семью ВООБЩЕ, а должны быть обречены все свое детство провести в сиротских учреждениях без мамы и папы.
Нас провели в комнату, похожую на зал заседаний, посадили за большой стол. Главврач открыла документы и начала читать список медицинских диагнозов. Хоть в Школе приемных родителей нам объясняли некоторые диагнозы, рассказывали какие диагнозы могут быть сняты впоследствии, а какие нет, в тот момент я не помнила ни один из них.
Поняла только, что главный диагноз — по сердечку. Главврач объясняла, что порок сердца очень сложный, ребенок «синюшный», малышке уже сделали одну операцию и непонятно, сколько еще нужно сделать.
Утверждала, что девочка, возможно, никогда не будет ходить, а я всю жизнь с ней буду лежать в стационарах и мотаться по больницам – «и зачем вам это молодым-красивым?» А потом спросила: «Ну что, смотреть будете?» По-моему, я смогла только кивнуть.
«Если мы ее не заберем, ты сможешь жить с этим?»
Нянечка принесла сверток и положила прямо на стол заседаний среди бумаг. Главврач развернула одеяло. Из одеялка на меня смотрел маленький синий лягушонок. Дочка была очень маленькая, по виду — максимум три месяца, хотя ей было уже пять.
Голова большая, а тельце маленькое. Синева действительно была, но не такая, как нам только что объясняли. Скорее, это был голубовато-оливковый оттенок кожи, а может, я мало видела розовощеких детишек? Девочка красивая, с большущими глазами, и, как мне тогда показалось, похожая на меня как две капли воды.
Муж взял ее за малюсенькую голубоватую ручку. Малышка не улыбалась, не плакала, никак не реагировала, просто смотрела на всех. «Теперь-то вы понимаете, что это за ребенок?» — констатировала главврач.
Внешний вид малышки меня не напугал, пугали слова людей, которым доверена жизнь этого маленького человечка. И которые не видели в этой жизни даже малейшего оттенка надежды, только беспросветную болезнь. Крошку быстро завернули обратно в одеяло и унесли. Нам сообщили, что у нас есть 10 дней на принятие решения. А также добавили, что думать тут нечего, пишите отказ.
Мы уехали в смятении. Точнее так: я была в смятении, а муж был полон решимости. Как только мы сели в машину, он сказал: «Если мы ее не заберем, она всю жизнь проведет в детдоме. Ты сможешь с эти жить?»
Пусть появляется все больше людей, готовых на все, чтобы забирать детей из сиротских учреждений!
Я была абсолютно согласна с ним. Но я должна была объективно оценить свои силы, а для этого — как можно больше узнать о состоянии здоровья крошки. Мы договорились, что положенные 10 дней потратим на поиск этой информации.
Первоначально помог Интернет. Нашли Сообщество родителей детей с пороками сердца «Кардиомама». Мамы детишек, у которых такой же диагноз, ответили на мой вопрос на форуме сообщества.
Рассказали, что лежат они в стационарах не больше двух-трех раз в год, что операций нужно будет сделать еще две, а потом ребенок будет чувствовать себя почти здоровым. Посоветовали поговорить с хирургами, оперировавшими малышку.
Кардиохирурги нашего Кардиоцентра согласились поговорить с нами. Они еще раз объяснили нам диагноз, рассказали про операции, их настрой был намного оптимистичнее. Все операции они делают сами, в нашем городе, абсолютно бесплатно. Рассказали, что наша крошка — их «дочь полка».
«Такой ребенок не должен жить в семье!»
Ее привезли в Кардиоцентр трехдневную, в тяжелом состоянии, мама отказалась от нее сразу после родов. Ухаживали за ней всем отделением: то медсестры, то врачи, смотря у кого было время.
Моей малышке повезло: после отказа мамы, она попала не в палату отказников детской больницы, где дети круглыми сутками лежат одни. Она попала в кардиохирургию, где отказники бывают редко, поэтому персонал чуток к таким малышам, находит время ухаживать за ними.
Одновременно мы ездили к дочери в дом ребенка, когда разрешала главврач. Привезли ей пару детских костюмчиков, очень хотелось, чтобы у нее было что-то наше. Нянечки всегда наряжали девочку в эти вещи перед нашим приездом, для этого на них маркером написали ее имя и фамилию.
На голову надевали самый красивый, по их мнению, чепчик. Все это выглядело и грустно, и смешно. Нянечкам хотелось приносить ее к нам нарядную.
Поскольку они чаще находились рядом с ней, чем те же главврач или директриса, нянечки относились к ней проще, как к обычному ребенку, а не как к тяжелобольному. И действительно, они хотели, чтобы мы забрали малышку.
Это настоящее счастье – когда ребенка забирают домой. Пусть такого счастья становится все больше!
Собрав всю нужную информацию и приняв окончательное решение, мы подписали согласие на удочерение. Опека нехотя, но приняли его. Сразу после этого мы поехали в дом ребенка — повидать дочь.
Директор вызвала нас к себе: «Вы зачем подписали согласие? Вы понимаете, что ребенок – не жилец?» Это слово даже сейчас мне сложно напечатать, не то, что произнести. А у нее оно очень легко вылетало изо рта. И не раз.
Причем те же кардиохирурги, которые оперируют пороки сердца каждый день, так не считали. Нас спасало только то, что мы уже больше знали о ее заболевании и ко многому были готовы.
«Такой ребенок должен жить в учреждении, ей нужен специальный уход, медицинское наблюдение, вы же не врач, вы не сможете обеспечить ей такие условия дома!» — продолжала главврач.
Но я уже знала, что множество родителей живут с такими детьми дома и почему-то не сдают их для постоянного медицинского наблюдения в детдом. А муж постоянно повторял себе и мне, что дома, в любящей семье ребенку точно будет лучше, чем в учреждении.
Мы начали обновлять документы для суда, а дом ребенка должен был сделать дочке медицинское обследование. И с этим они тянули, как могли, продолжая настаивать на своем…
Время на посещение – 30 минут, на прогулку – 20
Каждый раз, приходя повидать малышку, мы узнавали от главврача «новые диагнозы» ребенка, выявившиеся при обследовании. Видимо, надеялись нас хоть чем-то отпугнуть. Поскольку, в следующий наш приход «диагнозы» не подтверждались, мы перестали обращать на это внимание и наслаждались общением с малышкой.
Нам разрешали навещать дочь два раза в неделю в определенные дни, исключений не делали. Однажды хотели приехать поздравить ее с 6 месяцами, ответ был: «Какая разница в какой день вы будете ее поздравлять, она все равно этого не запомнит».
Если у ребенка появлялись сопли или кашель, приезжать запрещали. Время посещений — не более 30 минут. Поэтому каждая встреча с крошкой была на вес золота.
Дочку приносили в тот же зал заседаний, в котором мы увидели ее в первый раз. У нее всегда был серьезный вид, улыбался ребенок очень редко. В основном она рассматривала свою руку, остальное ее интересовало мало.
Когда нам разрешали выносить ее погулять на 20 минут, она смотрела на деревья и шелестящие листья так, как будто видела их впервые. В коляске на прогулке она постоянно выгибала спинку и, запрокинув голову назад, пыталась увидеть что-то на стенке коляски.
Когда, незаметно для руководства, нянечки провели нас к ней в комнату карантина, мы поняли, почему дочь так делает. Ее кроватка стояла изголовьем к окну, посмотреть в окно она могла только в такой позе, переворачиваться не умела.
Еще удивляла ее спина, она была жесткая, как будто литая. Берешь малышку на руки, а она не обмякает.
Теперь я знаю, что у детишек в домах ребенка такие спины, они много лежат, их редко берут на руки, поэтому на руках им не комфортно, они не расслабляются. За это время с крошкой успели познакомиться мои родители и моя подруга.
«Оставьте этого ребенка. Мы дадим вам другого»
Когда дом ребенка и опека поняли, что мы серьезно настроены на удочерение и не собираемся отступать, они предприняли еще одну попытку отговорить нас.
Меня вызвали в опеку. Завели в кабинет, в нем было несколько работников опеки, усадили на стул и начали вкрадчиво объяснять суть своего предложения. Нам предложили другого ребенка, абсолютно здорового двухмесячного мальчика, которого нам «вне очереди» отдадут на усыновление прямо сейчас.
«Но девочку вы должны оставить в доме ребенка хотя бы до года, будете регулярно ее навещать. Посмотрите, как она будет развиваться, научится ли сидеть, ходить. Если все будет в порядке, то заберете и ее, мы препятствовать не будем», — продолжала специалист по подбору детей.
Моя реакция? Шок, абсолютное непонимание и слезы. Я плакала при опеке впервые, сдержать слез не смогла. Двухмесячный здоровый малыш быстро найдет свою семью, а моя дочка останется одна в доме ребенка?
Как она может там хорошо развиваться? Что она успеет научиться делать до года, если многие дети с таким диагнозом начинают ходить только к двум?
По сути, опека надеялась, что в заботах о здоровом ребенке, мы забудем о той, что лежит в карантине дома ребенка, в одной и той же комнате, каждый день одна.
Я отказалась, встала и, плача, пошла домой. От опеки до нашего дома три остановки, не заметила, как прошла их пешком. Поняла, что я и работники опеки обитаем в параллельных Вселенных.
Возможно, кто-то согласился бы на их предложение, но для меня это было невозможно, эта девочка уже была моей дочерью. Муж мое решение полностью поддержал.
Наконец-то документы для суда были готовы. Дом ребенка и опека предупредили нас, что на суде они будут выступать против удочерения в связи с состоянием здоровья ребенка.
Конечно, было тяжело, но к этому отношению мы успели привыкнуть, надеялись на адекватность судьи. После подачи документов в суд, главврач дома ребенка сообщила, что дочку забирают в кардиоцентр на второй этап операции.
Нянечку дом ребенка в больницу не представляет, поэтому они не против, чтобы я легла с ребенком в стационар. Кардиохирурги тоже были согласны.
Я боялась операции, боялась не справиться, ведь это первый мой ребенок. Я даже в больнице до этого ни разу не лежала, но возможность быть с дочей круглосуточно еще до суда перевешивала все страхи! Мы легли в кардиоцентр 8 октября 2014 года. И с этого дня мы всегда вместе.
Эра Ручек
В Кардиоцентре я увидела совершенно другое отношение к нашей ситуации и к нашему ребенку. Врачи и медсестры хорошо помнили мою дочь, ласково называли ее Булавкой — прозвище дали по ее тогдашней фамилии. Там я встретила других мамочек детей с пороками сердца.
Многие знали о том, что я удочеряю малышку, они не видели в этом поступке какую-то немыслимую ошибку, как все это виделось дому ребенка и опеке.
Первые несколько дней крошка была «идеальным ребенком» — не требовала к себе особого внимания, засыпала в кроватке сама, не плакала, все делала согласно распорядку дня дома ребенка, который я кое-как выпросила у них. Потом малышка поняла, что я не ухожу, не меняюсь и старательно прислушиваюсь к ее желаниям.
И тут началась наша Эра Ручек. Кажется, она длилась лет до 3,5. Все это время крошка старалась быть у меня на руках. Я садилась на кровать по-турецки, клала ее себе на ноги, как в колыбельку, так мы проводили дни напролет до операции.
Вскоре малышке сделали операцию, в реанимации она находилась три дня. В реанимацию родителей не пускают. На третий день нас вызвали в кардиоцентр, мы приехали встречать дочь из реанимации и снова ложиться с ней в палату. Малышку, завернутую в одеяльце, выносила из реанимации медсестра.
У дочи был потухший взгляд, она снова смотрела в никуда. И тут она увидела меня. А я увидела, как в ее глазах зажегся огонек, она протянула ко мне ручки и громко заплакала. За эти три дня моя крошка подумала, что ее снова бросили.
Первые ночи мы обе почти не спали, малышка могла засыпать только в обнимку со мной. Проснувшись среди ночи, она обнаруживала, что рядом кто-то спит, вздрагивала от страха и заходилась плачем.
Она пугалась, потому что всю свою жизнь до этого спала одна. Да, это было очень сложно, тем более, что из нее торчало несколько трубок с дренажами, практически постоянно она была подключена к капельницам и кислороду.
Но уже в эти дни в больнице она приносила нам огромное счастье, сама начала постоянно улыбаться. Почти каждый день в больницу к дочке приезжал папа или бабушка с дедушкой.
Софья Некрасова. Наша Булавушка
В день суда бабушка с дедушкой остались в кардиоцентре с внучкой, а мы поехали на решающий бой. Представитель дома ребенка прочитала длинную речь о необходимости круглосуточного медицинского наблюдения за таким тяжелобольным ребенком, которое мы предоставить не сможем, огласила длинный список диагнозов и заявила, что выступает против удочерения.
Глаза судьи округлились, она резко прервала выступавшую: «Если эти люди знают о всех диагнозах ребенка и хотят ее удочерить, то я не вижу в этом никакой проблемы. Сколько бы ни осталось жить девочке, пусть она проживет это в семье, с мамой и папой!»
Спасибо судье за эти слова, за такое четкое и ясное понимание, что любому ребенку, чем бы он не был болен, лучше жить в семье, а не в сиротском учреждении. Решение суда было принято в нашу пользу, выписывали крошку из больницы уже как Софью Некрасову.
В последние дни нахождения в кардиоцентре, в палату к нам зашла женщина с годовалой дочкой. До этого момента я ее в отделении не видела. Она пыталась мне что-то объяснить, но слезы мешали ей, она смотрела на малышку в моих руках, звала ее Булавушкой и плакала.
Успокоившись, женщина рассказала в чем дело. Когда ее дочку забрали на операцию и после перевели в реанимацию, согласно порядку кардиоцентра, мама должна уезжать домой, маленькие детишки лежат в реанимации не меньше недели.
Наина (я назову ее так) попросила у врачей разрешения остаться. Они предложили ей ухаживать за маленькой девочкой-отказником, которую собирались выводить из реанимации. Наина с радостью согласилась.
Все время, что ее дочь была в реанимации и потом, когда ее дочь перевели в палату, Наина ухаживал за моей Софьей, как за своей дочкой. Устроила ей праздник на 1 месяц, ее родные привезли большой торт, она развесила шарики по всей палате. Наина очень хотела удочерить Булавушку, но побоялась не потянуть двух детей с пороками сердца.
По счастливой случайности, именно в тот момент, когда она приехала с дочкой на обследование, врачи сообщили ей, что Булавка здесь вместе с мамой. Наина попросила возможности видеться с Софьей и общаться с нами.
Я немного приревновала Софью, но, конечно, согласилась. Муж добавил: «Пусть у нашей дочери в жизни будет как можно больше людей, любящих ее».
1 ноября мы вписались из больницы. Муж и мои родители встречали нас как из роддома с цветами, шариками, подарками. По пути домой нам пришлось заехать в дом ребенка. По закону в этом не было необходимости, но они настаивали.
Мы приехали, Софью снова заставили положить на стол среди бумаг. В доме ребенка оценили, что ребенок порозовел и поправился, чувствует себя хорошо. Заполнили бумаги и отпустили нас.
К вечеру мы были дома, муж подготовил квартиру и праздничный стол, за которым нас ждали родные. Странное ощущение после всего произошедшего — мы дома. Как всегда, во всех сказках: «И жили они долго и счастливо!» — на самом деле, не конец истории, а только начало.
О том, как в жизни Веры и ее супруга появился еще один ребенок, а затем и еще один – в следующих частях блога.
Все фото – из семейного архива Веры Некрасовой.