1
Хочу начать свой рассказ со звездного неба, да, не удивляйтесь, люблю смотреть на него, это чрезвычайно увлекательное занятие. Мне всегда нравились звезды, и в детстве, когда с папой разглядывали, искали ковши, и в университете, мне повезло, наша группа попала на курс астрономии.
Дома телескопа, конечно, не было, но это еще больше толкало меня к рассматриванию звездного неба. Запрокидываешь голову, и понимаешь, что там среди звезд совершенно другая жизнь: они держат свой строгий круг, летят друг с другом в танце, все их движения отрепетированы, они не имеют права на ошибку, они сияют для всех. Мне звезды всегда дарили надежду, веру в то, что лучшая жизнь – она есть.
Мне все кажется, он пробежит по скрипящему полу схватит мою юбку, будет улыбаться и мурлыкать, все для того, чтобы я дала этому хитрюге конфеты.
Сегодня я сижу на крылечке своего дома, который еще недавно наполнялся звонким смехом, в нем звучали шутки, билась посуда, а иногда слышались грозные окрики деда, но вдруг всего этого не стало. Заходя внутрь, я не могу избавиться от чувства, что нужно приготовить кашу для внука, я тороплюсь, запинаюсь, достаю геркулес из засаленного временем шкафчика и замираю. Мне все кажется, он пробежит по скрипящему полу схватит мою юбку, будет улыбаться и мурлыкать, все для того, чтобы я дала этому хитрюге конфеты.
А еще может требовать, даже приказывать, здесь на даче он король, а мы с дедом его подданные. Становится зябко, я потираю свои руки, кожу стягивает, она очень сухая, стараюсь не думать, что постарели не только мои руки, но и я сама. Я так хотела, чтобы мы дожили до долго и счастливо и умерли в один день, но этому уже не бывать.
Теперь дом затих, в нем замерла жизнь, он словно замолчал затяжным сном. Я смотрю на звезды, только они дарят мне теперь надежду, я вдыхаю мартовский морозный воздух, смотрю на небесную россыпь звезд, одна ярче другой, а вот та мне подмигивает. Уличного освещения на даче нет, но вокруг светло, светила не оставляют меня, и только может благодаря этому я еще не сошла с ума...
2
Конец августа, уже веет той зябкостью, тем неприятным холодком, который преследует нас в крайние летние дни. Ветерок поджидает нас, выскакивает из-за угла, проносится по пожухшей траве, застревает в отзеленевшей листве, с каждым днем он становится все напористей и сильнее. Мне не хочется ехать в город, здесь нет такой пыли, нет шума, пусть солнце в сентябре уже так не будет радовать нас заботливыми лучами, зато воздух такой свежий.
Муж постоянно жалуется на погоду, меня это задевает, как он не видит, что природа в любом своем обличии прекрасна, нет того наряда, который бы природе не шел. То дождь у него целый день льет, мокро, брызги летят, а он-то сахарный растаять боится, то солнце палит, доводит бедного до изнеможения. Я выхожу на улицу, смотрю на соседние дачные участки, на деревья, которые сажала своими руками, на растения, а которыми все лето ухаживала, отчего теперь поясница плачет вечерами, и так мне радостно становится, стою и улыбаюсь, а дождь-то на меня так и льет, а мне радостно.
Я проснулась, как всегда, первая. Мироша на даче дрыхнет без задних ног, тут есть чем заняться, не то, что в городе. Еще несколько дней и он поедет домой, опять пойдет в сад, вот бы уговорить дочь оставить его подольше, кому борщи-то варить? Дочь не согласится, ей, конечно, на руку, что Мироша здесь все лето прокуковал, маникюры свои делает да делает, на учебу какую-то опять собралась, но от садика отстранять его не хочет. Обещалась вчера забрать, но что-то передумала, сказала, что будет работать.
Мироша по маме не особенно скучает, а что ему скучать, соседская ребятня весь день по улице бегает, он с ними заодно. Улыбаюсь. С Мирошей хлопот, тараторка та еще, но он заставляет меня улыбаться. Некоторые дети спокойные, сидят себе, играют, а этот нет, все пытаюсь его сплавить на улицу, чтобы меньше по дому «помогал». Прицепится: "Дай, баба, – говорит, – огурцы помою". И пока не дашь, не отстанет ведь. Сейчас, пока с дедом спят, нажарю пончиков.
Сегодня хочу устроить дома уборку, на втором этаже у меня лежит моющий пылесос, раз в две недели приходится проходить им весь дом. Мироша любит мне помогать, но сегодня что-то нет настроения, лучше отправлю его деду помогать, Мирошка проворный, ягод быстрее деда насобирает, смородина в этом году уродилась.
За собой стала замечать циничность. Может, это с возрастом приходит. Говорит мне соседка о своих помидорах, а я ей - Чхать я хотела на твою помидору, зато, клубника уродилась. Я всегда выслушивала, кивала, а сейчас не могу, сейчас хочется смотреть на воду, плохо, что дача не на берегу, вот бы красота была. А вот и командир проснулся.
Половицы заскрипели, он спустился со второго этажа, его спаленка там, дед спит внизу, колени у того побаливают, артрит ставят. Мирослав по-хозяйски с рукой на поясе прошагал к графину с водой, который затесался между чайником и микроволновкой. Он – коренастый светлоголовый, такой мужичок только маленький. Он – решает проблемы, он – главный, берет на себя полную ответственность.
– Так, что у нас тут?
Мирослав приподнял полотенце, увидел пончики, пусть он и стоит ко мне спиной, но я представляю, как он ухмыльнулся. Качает головой, наверное, думает, чего бы выпить, чай он не любит, лучше воду будет пить, через день готовлю ему компот. Каждый раз он спрашивает, – А из чего компот? А я говорю, – Из сухофруктов! – Ммм… Мой любимый, – отвечает Мироша.
– Доброе утро, Мирослав!
– Доброе, – все еще по-хозяйски, – А что мы будем кушать? Я думал, ты еще спишь.
– Будем кушать пончики, а еще кашу, а еще варенье из крыжовника…
– Мое любимое, ба! – он заулыбался, моя отдушина.
3
Не люблю сидеть в соцсетях, да и что там делать? Я обычно там не лазию, только подписана на Столицу на Онего, да за звездами слежу, да еще дочка иногда что-то скидывает, а так я не сижу в Контакте. Инстаграм вообще не знаю, что такое, у дочки есть, а у меня нет. И что они там находят, не понимаю. Придешь в поликлинику нашу, если молодежь есть, все поголовно в телефонах сидят, капаются, капаются что-то. И не поговорить. По улице идет мамаша, с ребенком гуляет, и тоже в телефоне. Меня прям трясет от этого, что ты, дурра, делаешь, с ребенком бы хоть поговорила. А потом такие мамаши еще и удивляются, почему ребенок плохо говорит, почему то-то не умеет.
Но я нет, только изредка захожу, да и то, когда внука дома нет, когда дед занятый. Это раньше мы старались работать, а сейчас вся работа – на грядках, с картошкой да морковью. Вот и сейчас, когда отправила мужиков собирать ягоды села посмотреть, что в мире происходит. Дэвид Бекхем в образе Элтона Джона, как выглядит Дениска из «Моей прекрасной няни», а «Моя прекрасная няня мне нравилась». Ой, надо бросать этот контакт, ерунду всякую пишут. А вот соседка по лестничной клетке выложила фото внуков, надо тоже Мирошку выложить, пусть полюбуются. А это что? Дочь выложила свою работу и подписала изображение как-то странно. Страхота какая – пишу. Звонок.
– Мам, ты чего мне клиентов пугаешь? Зачем ерунду пишешь? – голос нервный.
Она у меня ресницы делает, завела себе студию, с девчонками ресницы в порядок приводит, на некоторые посмотришь, ужаснешься. И зачем людям такие? Мне для грядок точно ресницы нужны.
– Да я же в сообщении тебе написала… – пыталась оправдаться.
– Да не в сообщении, а в комментарии к... – задумалась, наверное, думала, как бы мне объяснить, – Посту. Это все увидят! Вот что, я удаляю, и не пиши больше такой ерунды, не позорь меня!
– Ну, хорошо, – что-то я растерялась, – Ты сама же мне этот контакт сделала, научила, – комната поплыла.
–Мам, мне некогда, все, давай.
Трубку бросила. Ну, вот те, нате. Я с ее дитем сижу целыми днями, обхаживаю его, книги читаю, хотя глаза-то уже не те, и все плохая. Неужели она не видит моих стараний? Ей совершенно все равно, что тут у нас, позвонит, спросит про сына и только ее и слышали. Нет, приезжают, конечно, шашлыков нажарят, но такое отношения. Ресницы – а что, не страшные что ли, как у кукол?
4
Сегодня должны приехать Маша и Петя, но я не уверена, что они приедут. Маша капризная, может и не захочет ехать, раз накричала на меня по телефону. Но ведь не век же ей на меня злиться. Раньше, когда я работала, когда нужно было кормить семью, я мало уделала внимания детям. Нет, нельзя сказать, что я их не любила или уделяла в чем-то, просто не ценила те моменты, которые мы проводили рядом друг с другом. А что может быть ценнее, чем родное плечо рядом, чем улыбка мужа, чем блеск в глазах твоего ребенка. Но это я сейчас такая умная, а раньше нужно было куда-то бежать, что-то делать, да даже по хозяйству, хотя, какое в городе хозяйство? Мы же как наши предки в полях уже не работали.
Маша всегда ходила за мной хвостиком и говорила, мол прочитала то-то, думает, что герой не прав или прав, а я просто кивала между делом и никогда не интересовало, что там с этими героями, что они в этой книге делали, ведь все это ложь, все ненастоящее. Глупые книги, глупые герои – думала я, глупая моя девочка. И я не понимала, что смысл не в книгах и персонажах, а смысл в том, чтобы поговорить с ребенком о том, что ему интересно. С внуком я другая, весь мой мир в нем, но вот жизнь – какая штука, Маша-то с ним делает то же самое, что и я с ней.
Что там такое? Что за дым? Большим разрастающимся клубком насыщался воздух. До боли знакомый участок, где столько теплых объятий, терпения, душевных слов встречало день, вдруг заполнился клубами серого враждебного вещества. Я бы подумала, что это есть туман, но туман не захватывает территорию
– Да, – телефон взяла, как только вытерла мучные руки.
– Мам, мы будем через пару часов, можно баню затопить, – на заднем фоне слышу голос зятя и какой-то шум.
– Хорошо, я боялась, что вы сегодня не приедете!
– Как же не приедем, Мироше в садик с понедельника, помнишь?
– А может, оставите еще на недельку или на две даже? – брови мои опустились.
– Все давай, пусть папа баню топит.
Гудки. Пойду отдавать приказ моим мужикам. Уже второй день ягоды сгребают, все не могут закончить, столько в этом году уродилось.
– Толь, подь суда, – зову мужа, – Маша приедет!
– Ба, – Мироша светится и протягивает мне горсть ягод, – Попробуй!
– Спасибо, – провожу рукой по его светлой голове, – я уже пробовала.
– Попробуй, – настаивает и супится.
– Ладно, – сдаюсь я, спорить бесполезно, морщусь, но жую.
– Я пошел тогды байну топить, – муж утирая лоб рукавом, протянулся мне ведро с ягодами.
– Я с дедой!
– Дедин хвостик! Ладно уж, идите, а я пирожки поставлю, как раз спекутся к приезду родителей.
Пирожки Мироша любит больше всего, даже больше пончиков, потому стараюсь печь постоянно. С дедом он проводит много времени, все же мужики ему интереснее, рыбачат, мастерят все что-то. Даже иногда ревную, зато Мироша точно знает, что бабушка всегда накормит, сказку прочтет, за лакомствами всегда ко мне бежит. Мироше звезды я показывала, он говорит, что там со звездами другие человеки живут, вот глупышка. Надо подняться наверх, надеть юбку почище, зять все-таки, да и Машка моя все хает, если я за собой не смотрю, но мне уже нет дела. Я уже дошла до того момента, когда понимаешь, что главное в человеке – душа, если она чиста, то это любой увидит через глаза, они как проводник между нашим внутренним естеством и внешним миром, а что на тебе надето, все фантики.
А здесь другое, дымовое облако скопилось в одном месте, образуя собой шар подобно земному, и дым этот словно не собирался подниматься, выше, он концентрировался на уровне второго этажа нашего дома.
Спину прихватывает иногда, если бы не перила, которые зять сделал, то подниматься было бы сложно, поясницу порой словно распирает изнутри. Но сейчас я не особенно задерживаюсь на лестнице, тороплюсь, вдруг раньше приедут, а пироги еще не готовы, я не одета. Вот эту юбочку, зеленая насыщенная смотрю на нее, и думаю, что фантик – то, что надо.
Что там такое? Что за дым? Большим разрастающимся клубком насыщался воздух. До боли знакомый участок, где столько теплых объятий, терпения, душевных слов встречало день, вдруг заполнился клубами серого враждебного вещества. Я бы подумала, что это есть туман, но туман не захватывает территорию, он находит лазейку в нашем заборе и расползается по земле. А здесь другое, дымовое облако скопилось в одном месте, образуя собой шар подобно земному, и дым этот словно не собирался подниматься, выше, он концентрировался на уровне второго этажа нашего дома.
Может рыбу решил закоптить? – было подумала я. Я смотрю и не верю, нет этого ничего нет, не может быть, это не со мной, это не на нашей даче, нет. Цепенею, еще не понимаю, что нужно бежать туда. Это буквально несколько секунд, но за них я успеваю увидеть руки дочки, еще детские, тянутся ко мне, глаза мужа – такие любящие и невообразимо родные, смех детский звенит в ушах, а вот мой отец, считаем с ним звезды, собираю чернику в лесу, получаю диплом, а рядом моя мать. Вижу проворный оранжевый язык, он настырно пролезает из-под крыши бани, проталкивает свои искры в клубок дыма. Вырываюсь из онемения – Мироша!
5
Дыма много, чересчур много, он горит, откуда-то в моих руках оказывается куртка, я пытаюсь затушить мальчика. Он кричит, извивается, за что, Боже, эта кара, зачем ты послал на нас адское пламя? Почему он, почему мой мальчик?
– Мироша, Мирослав, – пытаюсь говорить с ним, но он не реагирует, оттаскиваю ближе к дому.
– Потерпи, Бог велел терпеть, – говорю ему, а сама не верю, что это он.
Неразборчивые слова и крик истошный, мне кажется, моя душа сейчас порвется в клочки, не могу слышать, он замолкает, я что-то бормочу, чтобы он понимал, что я рядом. Глаза Мирослава закрыты, в моих руках маленькое беззащитное тельце, которое вдруг из жизнерадостного любопытного не замолкающего ребенка превратилось в кусок мяса. Я на коленях над Мирославом, слышу крики соседей: "Он мертв! Кто-нибудь, вызовите скорую!" Они уже тушат баню, я не могу оторваться от Мироши, все тело – словно не его тело, оно лежит на земле, скулит, это словно не мой мальчик, а неземное существо.
– Потерпи, Бог велел терпеть, – говорю ему, а сама не верю, что это он.
Хочу дотронуться, но не знаю до чего, боюсь, что причиню боль. Как я могла? Господи, спаси и сохрани! Стою на коленях, пытаюсь объять моего мальчика. Что сказать дочери, как я скажу Маше? Разве думаем мы о том, что может произойти? Конечно, мы все надеемся на лучшее, могла ли я подумать. Шепчу Мироше точнее тому, что от него осталось. Младенцы сильны сами по себе, в них еще нет порока, потому Бог и благосклонен к ним. Душа Мироши еще не тронута, она восстанет, иначе быть не может. Он замолчал. – Мироша! – вкрадчиво с надеждой в голосе взываю я ему. Наклоняюсь к самому лицу, он дышит, слава Богу, слава отцу нашему!
Это тянется так долго, когда же приедет скорая, только бы Мироша ее дождался. А я ведь даже не знаю, что делать, может быть, нужно принести ему воды. Меня словно сковало, не могу разогнуться, лучше останусь над ним. На все воля божия, и ничто не сможет ее изменить, все, что мы можем, это молиться. Он услышит наши молитвы, и облегчит муки Мирослава. Зачем же я хороню его заживо? Вдруг он сможет выкарабкаться? С таким количеством пораженных участков вряд ли, – твердит мне мозг. Он сильный мальчик, он сможет, - шепчет сердце. Вместо волос у Мироши спекшееся месиво, расплавленная кожа сплавилась с одеждой. Самое страшное, что я даже не узнаю его лица, – незнакомое чужое, он словно вообще без лица, смесь крови и кожи.
Звучит серена. Вначале вкрадчиво, словно эхо, все громче и импульсивнее звук отзывается в моих ушах.
– Вот и все, мой мальчик, вот и все.
Я должна ехать с ним, Маша так и не приехала, уже должна была. Что ее задержало? Может быть сам Господь? В любом случае она не видела того, что видела я, она не видела моего, нашего мальчика таким, не слышала его стонов, таких, что сердце вот-вот вырвется из груди и разлетится от пульсаций. Я готова была отдать все, чтобы вместо его на земле оказалась я, чтобы я испытывала те муки, которые испытывал он, ведь я пережила уже все, что может пережить человек, а он всего лишь сделал пару шагов в свою еще только зарождающуюся жизнь. Нет, нет, не может такого быть, – мысленно я сокрушалась и просила поменять нас местами, но этого не произошло. Как бы Маша пережила этот момент, я не знаю, я сама чуть не лишилась чувств, хотя, как бы я лишилась, – не имела на это права ровным счетом, как и на то, чтобы подвергнуть ребенка такой опасности.
Самое страшное, что я даже не узнаю его лица, – незнакомое чужое, он словно вообще без лица, смесь крови и кожи.
Медики нагрянули, оттащили меня от Мироши, я не посмела сопротивляться. Задавали вопросы, кажется про группу крови, мои глаза искали за машиной скорой помощи Машу, но ее не было.
– Я должна поехать с ним, дочь не простит, если я этого не сделаю.
– Должны вам сообщить, что за телом приедет другая машина, – мужчина невысокий лысоватый говорил, не глядя мне в глаза.
– Каким телом? – я развела руками, ведь Мироша только лежал передо мной живой.
– Мужчина, в бане, пожарные сообщили. Нужно будет оформить все…
– Мой муж, – больше прозвучало как вопрос, который так и повис в воздухе.
Нужно было ехать, с каждой секундой оставалось все меньше и меньше шансов на спасение Мирослава. В скорой я закрыла глаза и без устали повторяла: Мати наша, Блаженная Матрона, душою Ты на Небесах перед Божьим Престолом предстоишь, телом на земле почиваешь, и благодатью данной всякие чудеса творишь. Молю тебя, посмотри на меня, Божьего раба твоего Мирослава, грешного, в горе, болезни и греховных искушений. Утеши меня, исцели все болезни мои лютые. От Господа Бога нам по грехам попущаемая, избавь от всех бед и врагов. Попроси Господа пусть простить он нам все согрешения, грехопадения и беззакония. Аминь. Раз за разом. Пока мы не доехали до областной больницы.
6
– Что с ним? Что произошло? – голос в трубке дрожал, – мам, не молчи! – она умоляла.
Вместо волос у Мироши спекшееся месиво, расплавленная кожа сплавилась с одеждой. Самое страшное, что я даже не узнаю его лица, – незнакомое чужое, он словно вообще без лица, смесь крови и кожи.
Я не знала, что ответить, как сказать матери, что ее дитя почти умерло, как объяснить, что я ничего не могла сделать. Голос куда-то пропал. Его не стало вовсе. Даже если бы я хотела ответить, то физически не смогла бы. Пока я глотала ускользающий от меня воздух, дочь всхлипывала, в трубке что-то булькало, она сдерживала крик, который застрял у нее внутри.
– Я приеду, как мне найти? Ладно, я разберусь сама.
Вдруг она отдернулась, взяла себя в руки, она всегда так делала, когда ситуация требовала, бралась за дело. Чувство контроля – вот от чего страдает моя дочь, ее всегда преследовала какая-то непомерная ответственность за близких, друзей, за все и каждого. Я все удивлялась, как она мне доверила Мирослава, все лето на даче. Но на самом деле даже из города ей удавалось все контролировать, по крайней мере так было первые дни лета. Маша звонила буквально через каждый час, потому я не смела отойти от Мироши. Он все время проводил со мной, гулял, ел, молился. Потом Маша понемногу успокоилась, звонить стала реже и реже, пока количество звонков не свелось к одному-двум в день. Видимо Мирослав от нее перенял характер, делал все сам, не позволял за него решать, меня это умиляло до сих пор. Я сейчас не в том состоянии, я бы тоже хотела взять себя в руки, да не могу. Это я виновата, если бы не была занята своими пирожками, если бы не отправилась наверх за праздничной юбкой, все могло бы быть по-другому. И мой Толенька, отец Небесный принял его и теперь ему теперь светло и тепло, нельзя по нем плакать, это грех, я должна отпустить. Не верится, не верится, что все это вообще могло произойти. Почему с нами?
...мне остается только наблюдать, как мой ребенок сгибается в конвульсии несовместимой с тем счастливым настоящим, к которому он всегда стремился. Руки и ноги ее неестественно сгибаются, она сломлена, дергается в руках сильного рослого мужчины, которым стал мой зять как-то незаметно совсем недавно.
Мироша за стеклом. Возле него врачи, кто они, кто для них мой мальчик? Всего лишь пациент? Хотят ли они спасти его жизнь, как хочу этого я? Я ничего не могу сделать, ничего не могу предпринять, могу только смотреть, снова и снова разрываться на маленькие кусочки в этом тесном коридоре. Во мне не осталось ничего, кроме боли, раздирающей мое существо, боли и веры. Вера – самое главное, те, кто ее не осознают, кто не ощущает, в такие минуты может закончить жизнь, уйти навсегда, но те, кто эту веру имеют, выживут. Даже если логичной надежды нет, то остается вера, она всегда с человеком, она одна – надежда на спасение. И поэтому я снова и снова призываю матронушку помочь выкарабкаться этому прекрасному маленькому человечку.
Что же они не выходят? Почему ничего не говорят. Лица врачей не могу разглядеть, но мне кажется, что они максимально сосредоточены, в них собрана все мужество, вся ответственность, профессионализм, если он, конечно, есть. Мне видны только белые фигуры, я бы хотела посмотреть каждому из них в лицо, заглянуть в глаза, но это невозможно.
Я пуста, подумать только, еще несколько часов назад я думала о каких-то пирогах, мой мир наполнялся невесомой бытовой пылью, а теперь он разом рухнул, словно и не было ничего. Стены песочного замка обрушились, вокруг теперь туман из пыли да холмики останков моего никудышного прошлого. Кладу руку на стекло, слезы, первые мои слезы за сегодня, катятся, отрываются от подбородка и ударяются о пол глухой комнаты. Не ощущаю ног, не чувствую пола под собой, я словно в воздухе, никакой опоры, вокруг одни развалины. Слезы катятся, не могу их остановить, вижу плохо, все плывет, я должна быть сильной, не имею права, я должна быть сильной для моего мальчика, для всех нас. Веки набухают моментально, давлю на стекло, изнутри выходит неслышный крик. Все это время я держала его в себе только чтобы не показать свою слабость, и не выдержала этого внутреннего разрывающего напора, который исходит откуда-то из чрева, а сейчас, вывалившийся наружу, клубится дымом, скатывается ниже и ниже. Меня никто не видит, тут только я и этот мой не имеющий права на существование крик.
Выдыхаю. Все, нужно взять себя в руки. За дверью какой-то шум, голоса, чья-то борьба, в которой не будет победивших. Голос Маши, глухо и не разборчиво она доказывает что-то медперсоналу. Боженька, как мне посмотреть ей в глаза, сейчас еще несколько секунд и она увидит мой страх и мою вину.
Я не знала, что ответить, как сказать матери, что ее дитя почти умерло, как объяснить, что я ничего не могла сделать. Голос куда-то пропал.
– Мира, Мироша!
Маша врывается легкой птицей, она еще не осознает, что впорхнула в клетку, которая захлопнулась тут же, из нее уже нет выхода, птичка обречена. Я растворилась в воздухе коридора, обесцветилась, руки опустились машинально, наблюдаю, как Маша врезается в стекло, сливается с ним, и кажется, что она сейчас пройдет сквозь него. Ее муж пытается удержать руки, чтобы они не бились о стекло. Бессмысленно говорить сейчас что-то, вряд ли что-то может остановить Машу, мне остается только наблюдать, как мой ребенок сгибается в конвульсии несовместимой с тем счастливым настоящим, к которому он всегда стремился. Руки и ноги ее неестественно сгибаются, она сломлена, дергается в руках сильного рослого мужчины, которым стал мой зять как-то незаметно совсем недавно. – Что же ты? Успокойся! Так ему не помочь! С каждым ее криком, с каждым движением, кожа на моем лбу сжимается все больше, а внутри обрываются проводки один за другим. И опять я бессильна.
Резко она замолкает, хватка ее мужа ослабевает, физически он поддается отсутствию импульсов в ее теле. Я понимаю, что теперь она будет вести диалог со мной. И это для меня страшнее всего. Ответить в силах ли я? Мы стоим друг напротив друга. Мышцы на ее лице еще поддергиваются, то и дело Маша всхлипывает, к лицу припали темные волосы. Мне нечего сказать, мне ничего не выразить кроме той боли, которая сейчас между нами. Я не могла помочь Мироше, и тем более не могу помочь его матери, или все же могу? В бессловесной схватке мы смотрим друг на друга, все мои мышцы собраны, в каждой моей морщинке отражение бессонных ночей, мечтаний, смеха и радости, слез и обид детских и юношеских. Она отражает меня, но сейчас я вижу в ней полное безразличие ко всему тому, что происходило раньше, прошлое разом обесценилось, стало не важным. Для нее ценно только то, что происходит в сию секунду, я могу или бояться ее гнева и прятаться, либо могу взять за руку и пройти через все это вместе с ней. Осознает ли она то, что сейчас происходит или пока истерика взяла вверх? Как было бы просто, если б можно было залезть в голову к своему ребенку и прочитать его мысли.
Вдруг она оказывается на моей груди, уткнулась и не поднимает глаз. Я машинально начинаю гладить ее как в детстве, даже не помню, когда такое было. Я дотрагиваюсь до ее липких от слез волос, прижимаю Машу себе. Она такая беззащитная, что перед глазами не статная девушка, которая умеет заткнуть рты, целеустремленная и хамоватая, а пятилетняя малышка с растрепанными косами, она не может найти куклу и потому безутешно рыдает, а мне остается улыбаться и обещать, что кукла найдется. Я обещаю ей, что обязательно мы найдем куклу, что, скорее всего, та просто вышла в магазин или библиотеку, как только нагуляется, сразу же вернется. Маленькая Маша поднимает на меня свои огромные для пятилетней малышки глаза и удивленно для себя самой соглашается. Возвращаюсь к взрослой Маше, сжимаю ее, на сколько мне еще позволяют мои одрябшие мышцы. Как жаль, как же мне жаль, что в этот раз куклу не найти.
7
– Его состояние крайне тяжелое… – врач республиканской больницы замялся, он старался не смотреть на нас, – поймите, что нужно готовиться к разного рода итогам.
– Каким итогам? – Маша искренне не понимала, что толкует нас рослый мужчина в белом халате.
– Мы делаем все возможное…
Вместо волос у Мироши спекшееся месиво, расплавленная кожа сплавилась с одеждой. Самое страшное, что я даже не узнаю его лица, – незнакомое чужое, он словно вообще без лица, смесь крови и кожи.
– Что с ним, вы можете сказать что-то толком? Мы готовы к любому вашему сообщению.
Маша сама не верила своим словам, даже пугалась их, слыша их эхо в глухом коридоре больницы. Я переводила взгляд с Маши на врача и снова на Машу. Зять стоял неподвижно, мне казалось, что у него и тени эмоций на лице не проскальзывала, как можно быть настолько спокойным, когда твой ребенок умирает?
– Мы не можем гарантировать ничего, по крайней мере пока, – последнее слово растянул, опять не мог подобрать ничего такого в свою речь, чтобы не ранить Машу, – могу только сказать, что ваш сын жив, прогнозы будем делать позже. Первые 2-3 дня самые критичные, давайте переживем их и будем детально обсуждать действия.
– Но здесь ему окажут помощь? – Маша даже не смотрела на то, что я киваю в такт словам врача, она не унималась.
– Вы должны понять, что вся надежда на ожоговые центры, у нас нет необходимого оборудования и должного оснащения, как и специалистов…
Я больше не могла слушать, на какой-то момент отключилась од настороженный тон врача. Я не практически не спала ночью, я все хотела положить руку на мужа, все хотела натереть ему спину найзом, а когда поворачивалась к нему, вдруг осознавала, что плотную нить между нами не может разорвать даже смерть. Все плыло, я словно во сне. А может быть и правда? Вдруг это все приснилось, и на самом деле мы сейчас не говорим об ожоговом центре, не решаем проблему перевозки, а до сих пор находимся на даче. Вот мы завариваем чай, его аромат наполняет кухню, крепкий со смородиновым листом и шиповником он согревает на расстоянии. Потом мой дед разламывает плюшку, наливает Мироше молоко, дает половинку булочки, вторую пихает себе в рот. Я улыбаюсь и говорю – Опять внуку пожалел. А Мироша отвечает – Это он меня так любит, что свою плюшку отдает. И все мы смеемся. Но нет, это выкрашенные стены, больничный запах, опираюсь на Машу, мне нехорошо.
– Мама, вам бы поспать! – зять подхватывает под руку, понимает, что Маша сама на ногах не стоит, куда ей меня удержать.
– Надо батюшке позвонить, отпоет или нет, говорят, что много покойников.
От слова покойники у Маши искажается лицо, она отдергивает свою руку.
– Я уже говорила. Отпоет. Мама, похороны послезавтра. Нам нужно все устроить. Я за руль не могу, может, вы съездите?
– А домой ты поедешь?
– Я не знаю, может быть, сниму гостиницу рядом, – усталость побеждает ее.
– Мама, если дело в деньгах, то можете не беспокоиться, – зять поторапливает меня.
– Я хочу, чтобы его гроб был удобным. Отец Небесный должен встретить его опрятного и чистого.
– Ладно, я перекурю, – зять направился к выходу, прошел мимо надгробий.
Первые 2-3 дня самые критичные, давайте переживем их и будем детально обсуждать действия.
– Но здесь ему окажут помощь? – Маша даже не смотрела на то, что я киваю в такт словам врача, она не унималась.
– Вы должны понять, что вся надежда на ожоговые центры, у нас нет необходимого оборудования и должного оснащения, как и специалистов…
Я подошла к гробу, по цвету – дуб. Протянула руку, хотела коснуться, но не смогла заставить себя. Опять перед моими глазами образ мужа. Никак не могу представить его в этом гробу, для меня – он дома ждет, когда же я приеду, совсем позабыла про старика. Скоро закончатся наваренные на три дня щи и тогда пиши пропало. Неужели это правда он, там, в морге? Обугленный до неузнаваемости? А вот Мироше нужен гробик маленький, – гоню эти мысли, ведь он еще жив. Так, надо собраться. Какое полотенце пытается продать мне продавщица? Не понимаю, она со мной разговаривает.
– И того с вас 20 тысяч, пятьсот тридцать два рубля.
– Так давайте подумаем, все ли мы взяли, не хотелось бы возвращаться к вам еще раз, – говорю робко и довольно тихо.
Продавщица закатывает глаза так, чтобы я не видела и перечисляет все мною подобранное.
– Свечей сколько в итоге?
– Добавьте еще 20, лишними не будут.
***
Дома у зятя. Маша осталась в больнице, мы решили дежурить по очереди, но она, упрямица, наотрез отказалась ночевать дома. Вечером я взяла в руки телефон, открыла приложение ВК. Стала бездумно листать записи чужих мне людей, хоть как-то мне нужно было отвлечься, чтобы не думать. Это же Мироша. Стоп, да нет же, это он. «В нашей семье случилось большое несчастье. Наш сын находится в реанимации…» – так начиналась запись. Это Маша, зачем она выкладывает это? Божечки, сколько люби стоит! Что же это выходит, все теперь знают? Мои руки трясутся. Набираю номер Маши, пальцы дрожат еще сильнее.
– Маша, алло, что же ты творишь? – качаю головой словно она может видеть меня.
– Мама, дело плохо, со мной говорил мент, завтра допросят тебя. Мама, если они решат, что кто-то виноват, если Мироша не выкарабкается, дело плохо.
– Что ты говоришь, о чем ты вообще? Мы же ничего не сделали. Кто нас может обвинить? И главное в чем?
– Мам, в причинении смерти по неосторожности. Я знаю, что в бане стоял бензин, не отрицай. Они увидят, сегодня работала следственная бригада на месте пожара. То, что случилось, еще полбеды. Мама, не мешай мне, я буду делать то, что считаю нужным – сейчас она не казалась такой расстроенной, как днем, – Я должна привлечь людей, они должны быть на нашей стороне. Иначе, ты можешь поплатиться за все. Скажи, мам, ты же не хочешь в тюрьму?
– Бог с тобой! – я не могла и слова вымолвить, – Я поняла тебя. Спокойной ночи, милая.
А вот Мироше нужен гробик маленький, – гоню эти мысли, ведь он еще жив. Так, надо собраться.
Она спятила, – говорю себе. Кто может на нас что-то сказать или подумать, ведь все произошедшее – несчастный случай. Тем более в пожаре погиб мой муж! Как Маша может такое думать? Нет, люди не настолько жестоки, чтобы ворошить этот ком. Я стала сверлить глазами запись, и вдруг поняла, что Машенька просит людей молиться за Мирошу и только-то всего.
8
Следующий день мы проводим в больнице, Машу удается уговорить вернуться домой, видимо, в гостинице невыносимо. Дома и стены помогают, как говорится. К похоронам все готово, пришлось решать насчет места на кладбище, не хотели давать документы, но зять как-то уговорил. В больнице доктор сказал, что в центрах сейчас нет мест, что даже если Мироша будет в состоянии, то его отказываются брать. Маша стала обзванивать центры сама. Еще врач разрешил побыть рядом с Мирошей, сказал, что, скорее всего, мальчик нас слышит. Я словно гору сняла с плеч. Как ни странно, эти слова ничего не значили, но в то же время давали все.
Маша штурмовала ожоговые центры, всевозможные горячие линии. В больнице говорили одно – в центрах нет мест. Еще не все ответили – ждите. Но ждать Маше не выносимо, а мне невыносимо смотреть на нее.
– Прости меня. Это я, старая дура, виновата, не уберегла тебя и деда! Я слушала нашу любимую песню утром, Мой жирный кот, после молока налью тебе компот, – запела я и оглянулась, ожидая увидеть за собой врача, но это Маша открыла дверь.
– Мама, пора, долго нельзя.
– Пока мой милый, я молюсь за тебя! Люблю тебя!
Маша не смогла похоронить отца. Это делали я и зять. Народу было немного, все прошло быстро, замято. Родственники и соседи знали, что у нас случилось, потому никто не навязывался. Все, что я запомнила, это как пел батюшка. Его голос всегда успокаивал меня, вот и в моей руке свеча, голос батюшки и больше ничего, только он теперь в гробу, том, дубовом. Не такими я представляла наши похороны, да, Толь? – говорила я с ним мысленно. Мне все казалось, что, он может открыть гроб, присесть и сказать, мол, чего это вы собрались, схоронить меня решили? Вот и все похороны. Копщики закопали яму быстро, словно не человека хоронили, а закапывали кота в коробке. Я не успела попрощаться, я никогда не попрощаюсь с ним.
Маша штурмовала ожоговые центры, всевозможные горячие линии. В больнице говорили одно – в центрах нет мест. Еще не все ответили – ждите. Но ждать Маше не выносимо, а мне невыносимо смотреть на нее. Условились на том, что прождать ответов придется сутки, нам ничего не оставалось. После отказа врачей Маша растеряна, раздавлена, после похорон мы приехали к ней в больницу сразу же, привычное выражение с лица зятя исчезло, он тоже словно потерял надежду. Возможно похороны изменили его завсегдашнюю уверенность.
Помогите! – писала Маша очередной пост, я ей не возражала, – если хоть кто-нибудь, знает, как помочь моему единственному ребенку, скажите… В этих словах она вся. Не понимаю, на что она надеяться, врачи сразу сказали, что дело гиблое. Теперь Мирослав моет помочь только чудо. Чудо. Это то, на что надеются, когда надежды нет. Это то, к чему не будешь готов никогда. И если беда постучится в твою дверь, тебе нужно оставить хоть маленькую щелку для чуда. Иначе ты погибнешь раньше, чем предначертано. Если надежды нет, остается уповать на Господа Бога нашего, ибо он не оставляет рабов своих никогда, ибо он и есть это чудо.
Я сижу на кухне, сейчас чувствую себя статуей. Слышу как Маша обрывает телефоны. Она чудом связалась с Еленой Малышевой, та говорит ей, что нужно обратиться в 9-ую поликлинику Москвы, так как именно там принимают всех деток с ожогами. Так отвечают везде. Звонок в одно ведомство, в одну больницу перенаправляется в другое место. Никто не хочет взять на себя ответственность, никто. Никто не знает, что вся ответственность на мне. Бюрократические поводыри! Сейчас дело не в бумагах, а в жизни моего единственного ценного человека, который у меня остался. Каждое перенаправление стоит минут жизни нашего мальчика. Сволочи! – хочется закричать мне, но я молчу ради нее, слушаю, как Маша пытается утрясти все.
Звонок. Маша судорожно хватает телефон, я понимаю это по ее всхлипываниям, только не плачь, детка. Это из больницы. Торопливо поднимаюсь со стула, выходит неловко, все мои косточки затекли, ковыляю к Маше, приваливаюсь ухом к ее плечу. Слышу голос доктора. "Жаль, что вы сейчас не можете подъехать, хотел бы сообщить лично, – Маша торопит его в нетерпении, мы напрягаемся, готовы услышать худшее. Но голос врача бодро заявляет, – Простите, новости хорошие, не хотел пугать вас. Мы наблюдаем у Мирослава положительную динамику. Состоялся консилиум. Одним словом, мы разрешаем транспортировку".
Мы с Машей обнимаемся, она подпрыгивает, из глаз моей дочки брызжут слезы. Я часто дышу. Признаться, мы думали, что все это зря, что до центра нам не добраться. И вот оно, что это, если не чудо? Вдруг Маша вспоминает, что врач все еще висит на другом конце. Они принялись обсуждать детали, а я побежала заваривать чай, может быть, эта новость заставит Машу поесть? Маша не ела нормально все эти дни, какие-то перехваты, перекусы. Она то летела в больницу и билась о двери кабинетов врачей, то металась и угла в угол, то разбивалась на тысячи мелких осколков, то набирала номер и доказывала кому-то в экран своего смартфона, что Мирослава необходимо перевести сегодня. Сейчас новость стала светлым пятном в колющей тьме.
Маша согласилась на чай, но не выпускала телефон из рук. Все последующие звонки делали наш чай все холоднее. Центры отказывали один за другим. В чем дело? Состояние стабилизировалось насколько это возможно, по крайней мере перевести его врачи уже разрешают. Что мы еще можем? Врач по телефону сказал, что ждать нельзя, нужно везти сейчас. Они сделали все, что могли, дальнейшую помощь должны оказывать специалисты уже другого профиля. Но как только Маша в разговоре доходила до состояния Мирослава специалисты центра на другом конце выражали сожаления и говорили, что Мирослава принять не могут. Нет мест или мы не готовы сейчас к приему, нелепые ответы. Маша сокрушалась.
– Почему они отказывают, Мам, я не понимаю?!
– Кто ж их знает, – я боялась поднять на нее глаза, – надо молиться, Маш.
– Молиться мало, – резко оборвала меня, – ему нужны врачи! Сейчас! А они отказывают. Почему? Неужели они думают, что он… – паузу Маша пыталась проглотить, – умрет, – выдохнула она и опять начала плакать, сквозь слезы добавила, – боятся испортить себе статистику?
– Маша, возможно, он сейчас жив только за счет наших молитв.
Передо мной сидела женщина, постаревшая лет на восемь за несколько дней. На нее плотным отпечатком легли бессонные ночи, отекшее лицо до неузнаваемости искорежило тот модный образ уверенной в себе девушки, которая не боится трудностей, которая готова взять бразды правления в свои руки, будь то семья, будь то сама плутовка судьба. На столе фотография Мирослава, сделанная примерно год назад, тут он более пухлый, теперь-то вытянулся. Он в своей шапейке, ходил в ней постоянно, даже спать брал, потихоньку Маша ее снимала с кроватки, чтобы он не заметил. Фотография чем-то залита, подозреваю, что слезами Маши, но спросить ее об этом не могу. Маша смотрит новости, читает комментарии, все больше людей ставит люби к ее постам, но толку от этого. Поговорила бы с батюшкой лучше. Лицо Маши Вдруг меняется, на что-то ищет в телефоне, измученное лицо становится светлее.
– Я бы хотела, чтобы вы опубликовали сегодня, это возможно? Подъехать могу, да, буду.
– Маша, куда ты?
– Спасать своего сына, Мам!
9
Маша вернулась только к ночи, я из нее не мгла ничего вытащить, вместо рассказа она показала статью. Разгромную. На телефоне. Я читала и ужасалась, грязь была вылита на врачей, на тех, кто так старательно и отчаянно спасал Мирошу.
Пока я не взяла трубку, он жив. Пока я не взяла трубку, он на даче со мной, помогает поливать цветы, морковку, а потом собирает их со мной, когда приходит время.
– Маша, ты уверена, что это правильно? – я округлила глаза и смотрела на нее, но не видела своей дочери.
– Как ты не понимаешь, что им плевать на моего ребенка? Скажи. Тебе тоже плевать, ты будешь защищать их? – голос Маши надрывался, мои виски сдавило нечто, – читай дальше!
– Маша, ты должна понимать, что в бане был бензин, если бы мы были более аккуратными, ничего бы этого не случилось! Маша, милая моя Маша, если следователь зацепится за это, то нам несдобровать, то мне несдобровать. Нам не нужно общественное внимание.
– Как раз-таки нужно! Читай, мама!
Я дочитала статью до конца. После Маша забрала телефон и стала лихорадочно стучать ногтями по экрану телефона, чтобы оповестить друзей в социальной сети, которые «поддерживали» Мирошу. Я читала написанное, когда она отправилась ванную комнату. Она описывала консилиум врачей, на котором присутствовали лечащие врачи, министр здравоохранения, его заместитель. Консилиум собрали оперативно, поводом стало сообщение в СМИ. Врачи все пытались отрицать, пытались сказать, что Маша не в себе, но она, и правда, не в себе, врачи отрицали, что состояние ребенка нормализовалось для реабилитации в специализированный центр. Боже! Вот что так выбило Машу! Святая Матронушка, спаси и сохрани моего внука, убереги от ошибок мою дочь, ни о чем не прошу тебя больше! Виски сдавливало все сильнее, но я читала запись снова и снова, они обвиняли мою дочь в принятии сильных успокоительных, они бы сейчас не помешали, но она ничего не принимала.
Обессиленная Маша рухнула в кровать и сразу уснула, я не могла сомкнуть глаз. Прижалась к холодному стеклу, стала рассматривать звезды.
Проспала, когда я подняла налитую каким-то дурманом голову с подушки, поняла, что дома никого нет. Маша с зятем уже куда-то уехали, телефон она не поднимала. Я не знала, что и думать. Молитва матери со дна моря достанет, так неужели небеса настолько глухи, неужели люди настолько глухи? Нет, ни в коем случае нельзя отказываться от веры, если ее не будет, не будет ничего!
Я как на иголках. Где они? Что с Мирошей? Почему не звонят? Может быть он…? Нет, не может быть, она бы позвонила. Тут же кляну себя за такие мысли. Понимаю, что нужно что-то делать, но не знаю, что. Захожу вк, как же хорошо, что я научилась им пользоваться, теперь как без рук. Там сообщение от министерства – какие-то мудреные формулировки, описывающие состояние Мирослава. Я так их и не поняла, но главное, сообщалось, что сегодня Мирошу транспортируют. Это лучшее утро за последние дни! Лишь около восьми вечера появилась информация о том, что Маша и Мироша приземлились. Я как раз заваривала чай, уронила чайник, заварник оказался крепким из закаленного стекла. Маша позвонила поздно в двенадцатом часу.
– Мам, ты не спишь, прости, нужно было действовать быстро, у меня есть минутка.
– Да, да, доченька, ничего, – хотя, на самом деле я вся извелась, – Маша, как Мирослав?
– Все хорошо, здесь я могу находиться с ним. Врачи говорят, что все плохо, но я верю, что все наладится. Мама! Молись за него, молись, чтобы наш мальчик вернулся! Врачи говорят, что он меня может слышать, потому я с ним говорю, много, стараюсь не показывать, что боюсь, мама, а как я боюсь! Я читаю ему книжку.
– Хорошо, я буду молиться. Маша, ты только не забывай спать и есть, пожалуйста.
– Хорошо, ну, я пошла.
Мне не оставалось больше ничего, как следить за Машей и Мирошей через интернет. Маша звонила раз в день или когда состоянии Мироши ухудшалось. Первое ухудшение на следующий же день. То ли так сказалась перевозка, то ли просто тело моего зайчика не справлялось, но врачи отменили перевязку. Я молилась, мыла посуду, которую не нужно было мыть, и молилась снова. Шла к церкви и молилась там вновь. Как же это страшно ничего не мочь сделать.
В тот же день в интернете стали появляться сообщения о том, что мой мальчик – герой, я с ужасом читала строки, слова, высматривала подковырку, но ее не было. Каким-то образом люди дали Мирославу статус героя. По версии следствия и прессы Мирослав стал помогать дедушке, которому стало плохо во время розжига печи. Я понятия не имею, так ли это, ведь я была в доме, видимо, так сказали соседи. Как узнали об этом? Я не понимаю. Эта версия лучше, чем та, которая могла бы быть.
– Маша, ты уверена, что это правильно? – я округлила глаза и смотрела на нее, но не видела своей дочери.
– Как ты не понимаешь, что им плевать на моего ребенка? Скажи.
Еще день. Сепсис. Мирослав на ИВЛ. Выживет ли он, сможет ли выкарабкаться? Врачи центра держат его в медикаментозной коме. Я иду в церковь. Маша ходила в храм, поставила свечку за здравие там. Как жаль, что я сейчас не рядом. Мы все когда-нибудь каемся, Покаяние – великое откровение, способ освободить себя от грехов, от всего, что тебя тяготит. Когда ты низвергаешь слова на батюшку, это вовсе не означает, что ты предаешь сои тайны, это говорит о том, что ты готов освободиться от них, готов идти в ногу с Богом. Если ты каялся, то ты понимаешь, о чем речь. Если до покаяния тебя тянуло в прошлое, тебя тащили к земле какие-то проблемы, беды, с которыми порой не справиться, то после откровения с Господом тело меняется и снаружи, и изнутри, оно вдруг становится невесомым. И дело даже не в духе, который становится ближе к Божественному, а в том, что весь наш основной вес составляют проблемы, грехи, именно они заставляют человека плакать, бояться, сожалеть, представляют порой такой неподъемный груз, что он отказывает себе в возможности быть счастливым и свободным перед Богом и перед близкими. Откровение – как сложно его бывает совершить, и как ценно оно Всевышнему. Через откровение и удается обозначить свою будущую дорогу, дорогу в рай. Я не готова еще к откровению, еще нет, но я готова пойти помолиться.
Еще день. Сепсис. Мирослав на ИВЛ. Выживет ли он, сможет ли выкарабкаться? Врачи центра держат его в медикаментозной коме. Я иду в церковь.
Поднимаюсь по ступеням, перед этим я неизменно крещусь. В храме не протолкнуться, люди стоят уже в прихожей. Я ожидала, что войду в наш светлый озаренный верой людей дом Бога, а пришла в толпу, которая слепо пыталась помочь чужому горю. Как позже выяснилось, моя дочь разместила пост о том, что в храме пройдет служба, где будут молиться о здравии нашего мальчика, вот почему насыпало столько народу. Даже здесь я не могла укрыться от своего горя, я не могла спрятаться, не могла убежать, справа, слева, позади меня – везде говорили о Мирославе. Уму не постижимо до чего может дойти упавшая доминушка, она влечет за собой все большие и большие потери, теперь и это, теперь и церковь – для меня потеря. Прямая трансляция службы – мне кажется я до конца не понимаю, что это такое, но это уже чересчур. Вряд ли кто из присутствующих жителей нашего города знал, что Мирослав – мой внук. Я решила уйти домой.
Состояние ухудшилось. Маша позвонила с самого утра, сказала, что рано утром пришла медсестра и тут же вызвала врача. Нарастают симптомы дыхательной недостаточности, и что бы это не обозначало, это было плохо. Опять молюсь. Молюсь. Больше мне ничего не остается. Это неправильно, это неверно, что такие маленькие ангелы страдают, что они теряют свою жизнь, даже не успев ее начать. Почему Бог так несправедлив, почему он допускает такое. Я раньше разубеждала людей, которые бросали Бога, потому что разочаровывались в нем. А теперь я сама на этой грани, на шаге от того, чтобы отвергнуть единственную свою надежу.
Я не готова услышать то, что она скажет. Я не могу проститься с самым дорогим мне человечком, чьи голубые на редкость большие и глубокие глаза вижу перед сном. Кроме него у меня ничего не осталось.
Звонок. Я не готова услышать то, что она скажет. Я не могу проститься с самым дорогим мне человечком, чьи голубые на редкость большие и глубокие глаза вижу перед сном. Кроме него у меня ничего не осталось. Дочь, которую я растила, лелеяла, водила в танцевальный кружок и приходскую школу, стала такой независимой, что об этом мечтает каждая мать. Она уже не моя, и вряд ли станет моей особенно после всего произошедшего. Муж, который был спутником всю мою сознательную жизнь, с которым я планировала состариться и умереть в один день, покинул меня, предал меня. Неужели внучок тоже решил оставить, нет, к этому я не готова. По крайней мере, пока я не знаю, я могу надеяться на то, что его состояние улучшилось. Пока я не взяла трубку, он жив. Пока я не взяла трубку, он на даче со мной, помогает поливать цветы, морковку, а потом собирает их со мной, когда приходит время. И почему-то не покидает чувство, что Мироша мне нужен больше, чем кому-либо, я нуждаюсь в нем больше, чем он во мне. Он наливает чай дедушке, спрашивает, сколько ложек песка класть, я улыбаюсь и достаю пирожки. Телефон надрывисто звонит, нет, не могу. Я обещала быть с ней рядом.
– Алло, мама…
10
Открываю глаза, пытаюсь убедить себя встать, но не выходит. Нужно встать, нужно что-то сделать, но нет сил. Прижимаюсь к плотному дивану, словно могу слиться с ним и остаться навсегда в этой обивке, чтобы не думать, не знать, не чувствовать. Вот и пришла пора переехать обратно в свою квартиру, эти две недели были сумасшедшими, прошли на одном дыхании. Все не важно, потеряла значение дача, грядки, цветы, которые сейчас наверное во всю красу дразнят тех, кто проходит мимо нашего участка. Муж специально сделал забор рабицей, через него можно любоваться великолепием цветов. Его нет, но нет только по факту, а на самом деле он со мной. Я ощущаю его присутствие, вот сейчас я повернусь и увижу его сопящего. Холодно. Натягиваю одеяло, но оно не согревает, ничто меня теперь не согреет.
Я лишь хотела побыть с моим мальчиком последний раз. Они не дали мне это сделать. Я не смогла это сделать. Не смогла дотронуться до смертельно холодной кожи, не могла поговорить с ним, ее могла рассказать...
Прощание не состоялось. Случилось то же самое, что и на службе. Проститься с Мирославом пришел словно весь город. Мне было все равно. Я лишь хотела побыть с моим мальчиком последний раз. Они не дали мне это сделать. Я не смогла это сделать. Не смогла дотронуться до смертельно холодной кожи, не могла поговорить с ним, ее могла рассказать, что не нужно расстраиваться, что он всегда сможет смотреть на нас с неба, я не смогла сказать, что я его люблю. Какие жестокие люди, какое им дело? Как они могут прийти и говорить о тяжести? Это не их ребенок! Это наш ребенок! Плевать, что они хотели там сказать, плевать на их сожаления, какая разница, жалко ли им. Это только наше время, только для нашего разговора, только семья должна там присутствовать. Я не смогла с ним поговорить, я опять его предала. Племянница договорилась о переносе прощания на время, которое не будет сообщаться публично.
...меня распирает изнутри, такое чувство, что сейчас задохнусь. Что же происходит, оставьте меня все. Слезы брызжут, вот и все, вот и все.
Гробик. Такой маленький. Красивое дерево. Нам советовали его не открывать, но как я могла не открыть крышку и не увидеть моего мальчика еще раз, последний раз? Я привыкла к похоронам, многих пришлось похоронить за свою жизнь, и старух, и молодых, да и детей тоже приходилось. Но сейчас все иначе. Это не просто ребенок. Это моя жизнь, это мои надежды, это мое все. Я вложила в него свою душу, я безоговорочно и беспрекословно полюбила его. Бедное тело, раны зажили, он словно с войны вернулся, что стало с Мирошей. Нет, я не могу его отпустить. Батюшка поет что-то, его слова как музыка. Неужто ему нет дороги больше на этой земле? Прости нас, прости, малыш, мы грешны и своими грехами мы загубили тебя. Ты ни в чем не виноват. Лети спокойно!
Гробик уносят. Меня кто-то ведет, кто-то сильно сжимает за плечи. Словно шагаю в невесомости, я не владею собой, не вижу, куда иду. Я не могу набрать достаточно воздуха, меня распирает изнутри, такое чувство, что сейчас задохнусь. Что же происходит, оставьте меня все. Слезы брызжут, вот и все, вот и все.
Рада снова видеть Вас на канале!
#семья #дети #семейные отношения #дети и родители #утрата