Этой осенью мне безумно хочется спать. Просыпаюсь, съедаю просфору и засыпаю опять. Потом, уже на исходе дня, иду гулять по городу. У художников на Невском царит атмосфера разоренного гнезда, никто не хочет позировать, и они злые с похмелья, но мне всегда рады. Вернулась к работе над романом, не могла остановиться, после нескольких часов работы заболела голова.
Редактирую роман таким образом, чтобы он стал более детским. Но сказал ведь Раскольников: здесь дети не могут оставаться детьми, здесь семилетний развратен и вор.
Сегодня днем я пришла в Казанский, а на выходе заговорила с молодым человеком с пятилетней девочкой. Он сказал, что она не крещеная и он против Крещения. Дошла с ними до Невы, потеряла все силы, пришла в упадок, но все же я не напрасно говорила с ними. Дети все запоминают. Их есть Царство Небесное. И я знаю, что ей было важно услышать эти слова.
Мне всегда казалось, что писатель должен своими произведениями доказывать существование Бога. Но как же случилось, что я потеряла себя на этом пути?
Так же и герой моего романа. И я не откажусь от него. Единственное оправдание - это любовь к творению, - сказал Уайльд.
Все мы падшие, - сказал монах. А художник сказал: я вижу, вы совместили две реальности. Это тот, который рисует пейзажи, и никто их не покупает. Не видела его с января, а недавно встретила и была так рада, будто нашла потерянную драгоценность. Сказала ему, что моему роману не хватает воспоминаний героя о том времени, когда он иногда заходил в церкви.
Роман начинается так:
А. приехал на Манхэттен в самом начале весны. И в первый же вечер он захотел остаться. Наш герой, молодой русский художник, отправился в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на открытии персональной выставки в одной из галерей Челси, планировал пробыть в столице мира лишь две недели и уехать обратно в Питер.
Если бы накануне отъезда кто-то сказал, что соблазнительный остров Манхэттен ему несомненно понравится, он молча и высокомерно посмеялся бы над тем человеком. А. был уверен в том, что все эти толпы жаждущих развлечений людей и стеклянные небоскребы могут вызывать в нем только ужас. Как раз незадолго до путешествия он наткнулся на описание Нью-Йорка в одном из рассказов Лавкрафта. Герой говорил о нем как о величайшем разочаровании. Во время посадки самолета А. воображал, как и он совсем скоро увидит эти шпили и пирамиды на фоне заката, и лиловый туман, и ему вспомнилась строфа из Бодлера: Душа наша - корабль, идущий в Эльдорадо. В блаженную страну ведет - какой пролив? Вдруг среди гор и бездн и гидр морского ада - крик вахтенного: - Рай! Любовь! Блаженство! Риф.
II.
Drift all you like
From ocean to ocean
Search the whole world
Drunken confessions
And hijacked affairs
Just make you more alone
Thom Yorke
Я часто спрашиваю себя: кто же я? И мне вспоминается образ той, которая в сером пальто гуляла по осеннему Питеру, не имея денег на билет в Эрмитаж. Потом я неизменно вспоминаю себя в Нью-Йорке: в Центральном Парке, снова без денег, но уже обладающей тем спокойствием, которое заставляло людей удивленно смотреть мне вслед. Потом я вижу себя в индийском пальто на скалах над водопадом. Затем - через залы Эрмитажа я иду ровными шагами, уверенная в том, что знаю свой путь. Еще мне так ярко запомнился августовский вечер, когда я шла домой, держа в руках пятнадцать белых роз, и люди так смотрели на меня, будто никогда не видели большей красоты. Я помню себя в соломенной широкополой шляпе на финском взморье. Но главное, главное воспоминание возвращает меня в пределы монастыря, который стоит на холме: та, которая никогда уже не будет прежней, вошла в ворота в сумеречном свете угасающего дня.
Я была в том индийском пальто, цвет его за годы потускнел от солнца. Мне казалось верным появиться именно в нем.
Это было воскресенье. Несколькими часами ранее я побывала в Иоанновском монастыре, который на Петроградке. Никогда не забуду, как вышла на набережную реки Карповки и увидела его вдалеке, как шла по набережной. Я чувствовала, что никогда прежде не была так близко к решению загадки моей жизни. У ворот было много нищих женщин, в том числе одна цыганка, за воротами - много людей. Когда я переступила порог монастыря, мне стало ясно, что я вернулась, что я нашла себя. Почти сразу мне встретилась монахиня, оказавшаяся именно тем человеком, который отвечает за приезжающих. И она услышала: "Я бы хотела пожить какое-то время при монастыре, но не говорю, что навсегда." Она тут же завела меня в кладовку и устроила настоящий допрос. Мне она сразу очень понравилась, несмотря на то, что многие вопросы начинала словами: "Светлана, скажите честно...".
В один момент она сказала: "Вот многие сейчас к Патриарху плохо относятся..." И я ответила: "Я очень, очень плохо относилась к Патриарху, но теперь я совершенно другого мнения!.." И помню, как она улыбнулась - эти слова дали мне ее доверие. Почти в самом конце разговора она сказала мне строго: "Но учтите, Светлана, что Христос для нас пример во всем". Может быть, она сказала не совсем так, но я разглядела в ее словах явный смысл, который показался мне пугающим, и я не нашла ничего лучше, кроме как опустить голову, опустить глаза, затем последовала очень большая мрачная пауза.
Затем она отвела меня на Полиелей. Всегда буду помнить того Священника, очень старого. Потом она вернулась и сказала, что у них нет свободного места, но смотрела на меня странно, и я подумала, что если начну просить, она меня оставит. Но я не стала просить, и она дала мне адрес Константино-Елененского монастыря. К вечеру я достигла цели.
Когда я зашла в ворота, монастырь показался мне необитаемым. Мне вспомнилась сказка о заколдованном замке, все обитатели которого уснули волшебным сном. Я хотела войти в Храм - двери были закрыты, вдруг я увидела женщину, которая шла медленно и устало, догнав ее, я сказала: "Мне дали ваш адрес в Иоанновском монастыре, с кем я могу поговорить?" Она с иронией ответила, не останавливаясь: "У нас мест нет." Тогда я сказала, что хочу говорить с Игуменьей, и увидела, как она испугалась, и произнесла что-то вроде: "Я вас к ним заведу, а дальше не мое дело."
Вместе с ней я прошла на территорию монастырского корпуса, отгороженную высоким деревянным забором, а затем в здание монастыря и осталась одна в холле, где не горел свет. Через минуту появилась женщина в монашеской одежде. Пухлое лицо, голубые глаза, очки, лет около тридцати пяти. Она развеселилась, увидев меня. Так я встретила своего будущего врага. Она задала мне несколько вопросов, взяла паспорт и сказала, что сейчас пойдет Игуменья и я должна "поцеловать крестик". В ту же секунду я почувствовала чьи-то тихие шаги, обернулась и увидела Игуменью Илариону.
Она протянула мне Крест. Я Крест руками схватила. И я сказала: "Я никогда не была на Исповеди, а на Причастии только в детстве. Я хочу узнать традиции нашей Церкви." И она ответила: "Да, традиции нашей веры..." И вслед за ней я прошла в трапезную. Меня охватила такая печаль, что слезы хлынули из глаз, когда я села за стол, я почти не могла есть, и видела, как женщины испугались меня. Той, которая говорила, что мест нет, за столом не было.
III.
It's a long way back
And I'm begging you please
To come home now
Come home now
Well, I heard you been out
Looking for something to love
Nick Cave
И часто я вспоминаю тот момент, когда, сразу после Причастия, я села на скамеечку и долго плакала - и люди вокруг меня были так взволнованы (все это происходило в крошечном Храме Николая Чудотворца, который я так часто называла часовней в этом блоге), и монахини, и Игуменья, и Игумен с белоснежной бородой, - все они видели и чувствовали, что являются свидетелями важнейшего события моей жизни.
Несколько месяцев спустя я купила билет до Новокузнецка, и главной целью путешествия являлся Собор, где меня крестили. Я чувствовала потребность разыскать его, я была уверена в том, что вспомню нечто очень важное.
Всю жизнь я хранила эти воспоминания: холодный серый день, голодное утро, красивое платье, и как больно Священник ножницами отрезал мне локон у виска, и как внезапно спросил, отказываюсь ли я от Дьявола, и первое Причастие.
И я пришла в тот Храм, очень древний, расположенный на берегу широкой реки, у подножия высокой горы, на вершине которой - крепость, в стороне от городских построек. Был вечер. Двор завален снегом, и ограда в снегу, и деревья. И я нашла те древние иконы в тяжелых резных рамах, и ту скамейку, где любила сидеть в детстве, наблюдать за людьми и их отсутствием. В последний день моего пребывания в городе, я пришла в Храм на Праздник Николая Чудотворца и услышала то, ради чего проехала пол России: старухи пели Символ Веры.
И я вспомнила все, я вспомнила самое главное: в детстве я знала каждое слово. Я вспомнила то чувство, с которым я слушала, как они поют. Здесь, в Питере, этого нет. Здесь во время пения Символа Веры мне хочется закричать: "Как вы смеете произносить это?! Как вы осмеливаетесь заявлять, что верите, когда ваши голоса звучат так ужасно, так невыносимо!.."
Очень долго я молчала во время общего пения. Но в июле, когда вернулась в монастырь, начала петь. Потом вернулась в свой Храм, где меня все знают, и с тех пор я уже не могу молчать. Мой голос звучит так странно. И часто я спрашиваю себя: как же случилось, что я забыла текст Символа Веры, который знала так хорошо? Мне потребовалось много лет, чтобы составить его.
И я знаю ответ: слова были стерты из моей памяти впечатлениями жизни. Все эти ужасные образы из фильмов и рекламы еще тогда, в детстве, разрушили мой корабль, направленный на край света. В Русском Музее у картины "Девятый вал" всегда толпа - люди долго стоят, и множество раз за прошедшие годы я садилась на диван, обтянутый бархатом темно-красного цвета, и думала о том, что великое искусство напоминает о смерти. Напротив Айвазовского - Брюллов. "Гибель Помпеи" свидетельствует все о том же - наступит день, который будет для нас последним. Как же вышло, что дом мой не устоял, когда наперла на него вода?
Осталась только одна, тайная, комната. В ней я нахожусь сейчас. И я слышу голос Ника Кейва, который говорит мне, именно мне: "And I hear you been out looking for something to love... sit down beside me, and I'll name it for you..."
И время от времени я задаю себе вопросы о будущем: скажи мне правду, когда ты будешь снова здоровой и достанешь из коробки туфли, которые так много значат для тебя, и твой роман будет лежать в магазинах, и твой дом будет украшен розами и зеркалами, как же распорядишься ты оставшейся жизнью? Словно чей-то голос говорит мне: все это было прекрасно, но взгляни на правду.
И этот голос говорит мне иногда, когда в комнате темно и еще долго до рассвета: тот, кто читает дневник, кем бы он ни был, ждал твоей смерти, но ты не умерла. Так бывает, когда читаешь книгу, которую хочешь наконец закончить.
И я знаю, что если когда-то наши линии пересекутся... это мог бы быть вечер, праздничный вечер, когда все веселятся и в небе взрываются фейерверки... и если бы я увидела тебя среди людей, то мое сердце не стало бы биться чаще. Я бы сделала вид, что не замечаю тебя. При этом, мне хочется всем рассказать, что ты по-прежнему стоишь на набережной под моими окнами. Пытаешься заснуть, но не можешь спать, хочешь развеять этот сон, но это невозможно. Я так люблю финал повествования Марии Башкирцевой: ее кровать уже стояла в гостиной, а у него уже не было сил подняться по лестнице, и его заносили.
На прошлой неделе я собиралась пойти на Причастие. Я прочитала от начала до конца Евангелие от Марка и стала читать от Луки, я съездила на Смоленское кладбище в часовню Ксении Блаженной, я была на Литургии в Лавре в день Александра Невского и встретила там Игуменью Илариону. Должна была идти на Причастие в четверг, но в среду вечером я узнала о том, что один из уличных портретистов уже давно по ночам спит на остановке.
Я познакомилась с ним в середине лета. Раньше его не видела или не замечала. Он сказал, что был трудником в Лавре, и его выгнали. Он сказал, что напал на Священника в пьяном виде. С того момента я начала его жалеть. Я видела, что никто не заказывает у него, он сидел всегда мрачно, в одной и той же одежде. В Праздник Преображения я принесла ему яблоко из Храма. И он попросил сделать мой портрет. Я пообещала ему. Но мне не хотелось исполнять обещание. Осенью состояние его ухудшилось, художники сказали мне, что он все время падает со стула.
В начале недели я заметила такую сильную бледность в его лице, что мне пришла мысль: он умрет в ближайшее время. Тогда-то я и решилась на портрет. Но я предчувствовала, что сделать его он не сможет. Так и вышло - он все время прерывался. Говорил: курить хочу. Потом: есть хочу. Я сходила за пирожками и решила на этом закончить. Вероятно, он догадался и именно в тот момент рассказал, что живет на улице. Тут же подбежала женщина (одна из тех, что продает картины на Невском) и стала кричать, что он скоро "окочурится". Выяснилось, что раньше он подживал у какого-то художника в Красном Селе, но теперь тот в больнице. Я крайне взволновалась. Я заметила, что одежда на нем мокрая (сентябрь был холодным и дождливым). Я спросила, хотел бы он вернуться в Лавру. Он ответил: я не против. Я дала ему денег, ушла, а когда вернулась - он уже выпил и сказал, что если бы сам Владыка Назарий стал бы просить его вернуться в Лавру, он бы не пошел сейчас. Сказал: "А завтра, как положено, утром, мы с тобой пойдем в Лавру. Но с тобой одной я тоже не пойду, только с тобой и с Валей". Мне стало ясно, что и он, и женщина Валя собираются использовать меня как пропуск в Лавру, чтобы там отжечь. Утром я поехала одна.
Таким образом, вместо Причастия в четверг я отправилась разговаривать с монахами. И выяснила, что трудником в Лавре он никогда не был, что не было и драки со Священником. Сразу после я поехала на Невский, и Александр, когда увидел меня в церковной одежде, вдруг испугался. Я сказала ему, что в Лавре нет мест (это правда). Следующей ночью снова лил дождь, и меня мучило сострадание к его мучениям. В начале ночи я принесла ему горячий суп и пакет с едой, но было ясно, что этого недостаточно. В пятницу мы с друзьями отвезли его в душевую для бездомных, он оделся в чистую хорошую одежду, нам даже удалось разыскать его паспорт (он оставил его в больнице и не помнил, в какой), чудесная женщина-соцработник договорилась о его отправке во временный приют и объяснила нам, как оформить его в государственный.
Мы зашли в кафе и купили ему яичницу с беконом. Он сидел напротив меня. Он выглядел совсем иначе. Кровь вернулась к лицу. Его голубые глаза странно блестели. И он сказал, надеясь поразить меня, что Бога нет.
Сейчас он в инфекционной больнице. С кишечной инфекцией. Вероятно, сам от себя заразился. Я сказала художникам, если он снова появится, чтоб они гнали его.
Как сложно просить за такого человека. Самое смешное - когда я в сопровождении друзей пришла забирать его с Невского, он сказал мне: "Звонил я вчера в Лавру, говорил с... отцом Николаем. Сказал мне - приходили от тебя, просить за тебя." Я говорю: "А ну-ка прекратите выдумывать!" Он отвечает: "Да не волнуйся - про тебя ничего плохого не сказали." И так раздразил меня, что до сих пор вспоминаю и всем пересказываю.
Сказала одному из художников вчера: "Меня, человека, который считает, что Бог существует, поражает Его милость к людям. Ведь все так устроилось, что может жить дальше, если захочет."
Ведь мог бы даже иконы писать. Мог бы и вправду жить в Лавре и работать в мастерской.
Из-за того, что взялась помогать этому в крайней степени опустившемуся существу, мне довелось говорить с человеком, которого я никогда не забуду. Возможно, перед смертью буду вспоминать. В то утро в Лавре молодой Игумен, к которому я обратилась, сказал, что мне следует искать конкретного Священномонаха, я вышла из Храма и сразу нашла его. Мы говорили совсем недолго, но я увидела его отношение ко мне. Он понял, что нищий, о котором я говорю, может быть для меня опасен, да и вообще, наверное, понял о нем очень много. Но главное - он смотрел на меня так, будто перед ним тот, кто заслуживает внимания. Он посоветовал мне дождаться еще одного человека, чтобы уточнить у него, а потом он вернулся и сказал охраннику закрыть дверь, чтобы я не замерзла, и позвонил тому, чтобы он пришел сейчас. Хорошо помню, как прозвучал его голос: "Как вас... Александр или Владимир... Владимир, почему у вас дверь открыта? Закройте, чтобы девушка не замерзла." Голос прозвучал так холодно и так страшно, что охранник в ужасе побежал.
Потом охранник вышел ко мне и сказал восторженно, все еще находясь в страхе, что этого Константина мне долго пришлось бы дожидаться. Он был в крайней степени поражен отношением ко мне. Он смотрел на меня завороженно.
Но как я могу описать лицо того Иеромонаха? Я разглядела в нем такую печаль и такую красоту...
Мне мучительно только одно - очаровательная моя улыбка, которая помимо воли блеснула в ту секунду, когда он приказал охраннику закрыть дверь. И я успела заметить один короткий взгляд - словно он увидел яркую вспышку света в кромешной темноте. Будто он увидел то, на что нельзя смотреть - красоту.
Мне нельзя разговаривать с монахами. Душа моя полюбила зло. За этот месяц я лишь однажды приходила в свой Собор, и часто думаю, что тому молодому Дьякону, о котором я упоминала, стало спокойнее. Может быть, я ошибаюсь. Но ты, читающий, станет ли тебе спокойнее, если я перестану писать для тебя?
Я должна рассказать - в прошлом месяце я получила доказательство, с того дня я уже не могу сомневаться в том, что ты стоишь под окнами.
Часто я убеждала себя, что выдаю желаемое за действительное. Теперь все иначе.
Реальность похожа на сказку, тебе не кажется?
IV.
I know by now
That you'll arrive
By the time
I stop waiting
Bjork
Но я устала писать эти тексты для тебя. И слова Бьорк, которые я поставила эпиграфом, для меня звучат страшно. В одной из песен Тома Йорка есть такие слова: "Now that you've found it - it's gone, now that you feel it - you don't..."
Том был таким важным человеком для меня, особенным. Из всех прекраснейших художников моего времени. Но сейчас мне уже не хочется видеть его. И я не хочу ничего знать о нем. Лишь иногда я включаю его песни, но мало что чувствую. И дело не в том, что я увидела его с третьесортной итальянской актрисой. Это было так ожидаемо. И сказала другу, который показал мне фотографию: "Я же говорила..." Причина во мне: осенью пятнадцатого года (кажется, тогда) я вдруг почувствовала, что связь утрачена. Словно кто-то оборвал ее.
Я знаю, что он почувствовал утрату, но не знает, что произошло. Будто пытаясь вернуть погибшее, он записал мою любимую песню "Man Of War", но мне не нравится, как он спел ее, я по-прежнему слушаю запись тех времен, когда он был молодым.
Ник Кейв сказал в одном из интервью, что стал тем человеком, которого изображает на сцене. Он стал им. Том Йорк не стал.
Мне тоже необходимо выдумать человека, которым я должна стать.
Я буду заниматься живописью. Милость Бога не знает границ - я никогда не смогу писать романы, как раньше, я не в состоянии удерживать в памяти такие объемы, я потеряла эту способность, но обрела новую - рисовать. Она кажется мне гораздо более ценной. Недавно я сделала автопортрет угольным карандашом. На столе у моей постели лежит рисунок Христа: "Скажите дщери Сионовой - Царь грядет твой кроткий..."
На днях я редактировала "Плавание" и мне стало жутко: слова фотографа Джулиано показались мне такими жестокими. Мой Мефистофель не оставляет меня. И здесь уместно будет процитировать следующий фрагмент (четвертая глава "Остров мертвых"):
Гуляя по дворцу, они обсуждали увиденное, но оба замолчали у картины "Ecce Homo". Они долго молчали, и вдруг Джулиано сказал, продолжая смотреть на лицо Христа в терновом венце:
- Что бы ты сделал, А., если бы оказался свидетелем этой казни?
- Что ты имеешь в виду, Джулиано? - спросил художник.
- Ты прошел бы мимо или вмешался бы, или стоял бы в толпе, наблюдая за казнью? Или что-то еще?
- Я не знаю, - ответил А. мрачно. - Что бы сделал ты?
- Я бы сделал фотографию, - весело сказал Джулиано.
Они двинулись дальше - по залам и узким галереям североевропейского искусства. И все время им встречались изображения Христа. И очень часто он был нарисован мертвым. И серый цвет его кожи внушал ужас художнику, как и всегда, когда он проходил здесь раньше, в одиночестве.
- Нет ничего сложнее, чем рисовать Христа, ты согласен? - сказал Джулиано.
- Я видел много его изображений, и, за исключением нескольких… считаю их неудачными... та картины Рубенса - исключение, на мой взгляд... - признался он.
- Написать его лицо - вот главная задача художника, - продолжал Джулиано, - Только невыносимо тщеславный человек может взяться за такое. Ты бы взялся, А.?
- Никогда в жизни, - ответил он.
Но А. не выполнил обещания. Я узнала об этом, когда писала эпилог. Джулиано покинул героя, сказав: "Ты променял меня на кучу плохих рисунков".
А. бросил их в камин. Как и многие художники, герой моего романа ослеп, и уже слепым он вернулся в Россию. Провел последние годы жизни в старинном особняке на набережной реки Мойки. Он умер во сне.
Но когда я еще писала главу "Остров мертвых", уже предчувствовала финал его жизни. Есть так много общего между нами, но во многом А. мне противоположен. Иногда я говорю себе: когда "Плавание" принесет мне деньги, я вернусь в Нью-Йорк, я буду жить в Гринвич-Виллидже и гулять по Манхэттену в таких красивых платьях... я буду покупать певчих птиц, коллекционировать картины художников Школы Реки Гудзон... носить черные очки.
Вспоминать русские церкви и лица тех, которые звали меня остаться навсегда. Я бы стала вспоминать и твое лицо - с тем же чувством.
V.
Who knows?
Not me.
I never lost control...
David Bowie
Было время, когда я верила в Бога, но не верила в Христа. Читая Евангелие, я видела образ Человека, самого прекрасного на земле, но исходила из того, что он заблуждается, ошибается, обманут. Я говорила себе: он ни в чем не виновен - обманщик во всем виноват.
Я помню, как открыла Новый Завет впервые. Это было лето перед десятым классом. Я прочитала два, заснула сном без сновидений, а проснувшись, остальные два. Очень ярко светило солнце. Дома кроме меня никого не было. Тогда меня поразила прежде всего одна мысль: откуда я знаю все основные события?
Вскоре я пришла к заключению - эти знания, как осколки мозаики, я находила в окружающем мире. Я тогда читала Юнга (ко мне попала одна его книга). Теперь, когда я нашла Новокузнецкий Храм и мне открылись утерянные воспоминания детства, все стало на свои места - темными вечерами, когда над рекой стояла такая тишина, что можно было расслышать разговоры людей в проносившихся по берегу поездах дальнего следования, я слушала рассказы Священников после Богослужения, сидя на скамейке под иконами слева от Алтаря. Мать оставляла меня одну, а сама где-то в подсобке распивала чаи с женщинами. Вероятно, она надеялась вызвать во мне страх Церкви и не догадывалась о том, что я внимательно слушаю и понимаю все. Но она никогда не приводила меня утром - на Литургию. Только вечером, рассчитывая напугать пустотой и мраком.
Главной ее задачей, конечно, было сделать так, чтоб я не попала на Причастие. Ее мучила мысль о том, что меня, в отличие от нее, Причастили сразу после Крещения. Таким образом, она понимала, что нельзя назвать мое Причастие неистинным (сама она призналась мне этой зимой, что первые несколько лет ходила без Исповеди, ей захотелось рассказать мне). Ведь она знала, что я осознанно решила идти этой дорогой. Говорила ли я когда-либо о том, что ее отлучили от Причастия, когда мне было четырнадцать лет? [вставка: по всей видимости, за ересь.] Когда я рассказала об этом старой инокине Татьяне, она сказала с иронией: "Ну, это должно было рано или поздно случиться."
Итак, она приводила меня только вечером. И никогда - вечером в субботу, чтобы я не попала на Полиелей. Но в будничные дни тоже иногда читают Евангелие. При этом Священник читает, находясь среди людей, и я могла прекрасно слышать. Потому я так хорошо понимаю церковнославянский. Поэтому и псалмы мне так знакомы.
А во время Великого Поста по вечерам бывает Литургия Преждеосвященных Даров. Она и подумать не могла. И я помню, я хранила эти воспоминания всю жизнь: темный вечер, несколько человек в Храме, и в самом конце Священник выходил с Чашей, и я размышляла, должна ли я идти, или нет, и Священник смотрел на меня, и в его глазах сверкали огни и мрак, и я поднималась со своей скамейки и вставала в очередь последней.
Мне казалось, что я поступаю верно.
Этой весной во время Великого Поста я увидела Литургию Преждеосвященных Даров и поняла, что все было именно так, как я помню. Уже после Пасхи, когда я вернулась в Храм после обострения болезни, я рассказала отцу Игорю, что в детстве несколько раз была на Причастии без Исповеди. И я увидела, что это поразило его. Он молчал несколько секунд. И сказал: "Бог простит". Он верно понял меня: тогда, в детстве, я считала себя достойней других. Я считала себя избранной. [вставка: на самом деле, он ничего не понял.]
Теперь я знаю, что это именно так - я была той избранной, которой дано знать Тайну. И когда мне встречаются слова о первых, которые станут последними, меня охватывает чувство, которое никто из людей не может понять, кроме тех, кто, как и я, был наследником Царства, но стал нищим в чужой стране.
Я уже недостоин называться сыном, но Отец выбежал мне навстречу и приказал слугам нести лучшую одежду и перстень на руку мне.
Предание гласит, что апостол Петр каждое утро горько плакал - при пении петуха.
В Евангелии от Марка есть слова, которые для меня являются краеугольными: "Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?"
Итак, меня из рабства выкупили, но я гуляю вдоль ограды и мечтательно смотрю за горизонт, выхожу за ворота - посмотреть на закат. Часто я вспоминаю слова Боно: "My father is a rich man. He wears a rich man's cloak. Gave me the keys to his kingdom coming. Gave me a cup of gold. He said I have many mansions. And there are many rooms to see. But I left by the back door. And I threw away the key."
24 сентября 2017
P.S.
Теперь хожу в тот самый Собор, где меня крестили. Уже три месяца я здесь, и в этом маленьком грязном сибирском городе наступил октябрь, и люди все такие безрадостные, а я каждое воскресенье хожу к Причастию, а потом еду домой на маршрутке с народом через мост и все смотрят на мою черную длинную юбку так, будто видят грозное предзнаменование конца времен или же... иле же поворачивают голову и с тоской смотрят на купола величественного высокого бело-желтого старинного Храма, который в советское время стоял в руинах и даже не значился на карте города.
В прошлом месяце был день, когда вспоминали память местных Святых, и Священник рассказал такой случай: нескольких Священников просто живыми зарыли в землю. Да, это вам не курорт какой-то. Здесь продаются кофты с капюшоном, на которых написано большими буквами: "Суровая родина Новокузнецк".
Но я знаю, что скоро наступит indian summer. Это время всегда казалось мне волшебным. В Питере такого не бывает. Самое время отправиться в монастырь, расположенный рядом с городом. На электричке минут сорок, я думаю. На три дня.
Все было бы слишком просто, если бы... в это воскресенье мне предстоит разговор с монахом. Хорошо я тогда написала: мне нельзя разговаривать с монахами. Я скажу ему: "А у меня для вас письмо..."
Да, я так идеально все придумала, отрепетировала тысячу раз в своем уме то, что я ему скажу, но боюсь, в реальности будет иначе.
Следом я добавлю: "И очень важный вопрос." Я дам ему прочитать рекомендательное письмо из Питерского Собора с точно таким же названием... за подписью Настоятеля.
Теперь он у меня Настоятель, а значит ему решать. И я скажу, что меня позвали печь просфоры и я дважды уже пекла, но произошел конфликт с одной из женщин, и я не знаю, стоит ли мне снова приходить. Я задумала эту фразу: "Как вы скажете, так я и сделаю."
Вспоминается:
— И почему вы говорите, что “не серьезно”? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: “как скажете, так и будет”: сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец, князь? — пробормотал генерал, почти уж не в силах сдержать свое негодование на такой обидный даже авторитет князя.
— А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно-преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.