Большой город заканчивал трудовые будни обильными потоками утомленных невзгодами горожан. Головоногая толпа анакондой выползала из подземелья метро на Балтийском вокзале и расстилалась беспокойным покрывалом в зале ожидания.
— Пригородный электропоезд до станции Калище отправляется в девятнадцать ноль-ноль с третьего пути, — отчеканил вокзальный рупор женским голосом и сразу же повторил запись. Людское покрывало зашевелилось к выходу на перрон и порвалось на лоскутки волнорезами турникетов.
Бухнувшись на ядовито-желтые пластмассовые сидения электрички, люди доставали обязательный аксессуар эпохи и затыкали отверстия ушей минипробками виртуальной реальности. Где-то с соседнего ряда суровый женский голос неопределенного возраста отчитывал непослушное чадо за торопливо уплетаемый беляш. Сидящая напротив дама в белой куртке передавала содержание разговора с начальницей невидимому собеседнику.
Словно ворвавшийся перед закрытием пивной натужно дышавший толстяк в кепке, подобно буксиру в порту, тащил за собой вязанку безразмерных тюков. Пара субтильных тинэйджеров с черными капюшонами вместо голов гоготали, нависая над плашкой смартфона, изрыгающего визгливые звуки уличного стрима. В общем-то, все было как всегда в этот пятничный вечер промозглого питерского межсезонья.
Аудитория электричек этого культурного города славится лояльным отношением к творчеству - богатый внутренний мир жителей северного мегаполиса снисходительно поощряет всякие причуды вроде вагонной торговли и номеров всенародной самодеятельности. Я давно не замечаю назойливых торговцев, прячась в глухих полусферах студийных наушников. Но иногда посчастливится встретить бродячих музыкантов. И тогда я расчехляю уши в надежде услышать что-нибудь интересное.
Сегодня повезло: где-то на полпути к Петергофу урчащий сплав механического гула и вагонного многоголосия взорвался мощным вступлением тягучих и пронзительных аккордов. Я отвернул голову от окна: рядом со входом, разворачивая меха зычного баяна, возвышался блондинистый пенсионер в длиннополом сине-джинсовом балахоне:
Не прожить нам в мире этом,
не прожить нам в мире этом.
Без потерь, без потерь…
Его неожиданно плотный баритон без всяких усилителей перебивал стук колес и аккомпанемент совсем не тихого инструмента. Такая атака на личное пространство пассажиров прервала напряженную возню с наладонниками, и вагон единодушно и молчаливо согласился на продолжение:
... Листья желтые скажите, что вам снится.
Собрав достаточно внимания, чтобы удачно вставить в шлягер сокровенный месседж тоскующей души, пенсионер-самородок торжественно вывалил буквально по словам на манер ведущих «Голубого огонька»:
— Привет! … из буржуазной Прибалтики!
И пустился по направлению противоположной двери, вышагивая на манер сельского гармониста и разводя веером меха, продолжая припев этой же песни уже на латышском языке:
Ска́тис сэ́линик тур а́гсту а́гсту га́йса
Ста́йга зи́мэлис ун ма́сас ла́пас ка́йса
— Привет от русских эмигрантов! Привет из буржуазной Прибалтики! — надрывно, растягивая паузы, заразительным энтузиазмом катилось уже с противоположного конца вагона.
«Листья жёлтые» финишировали мультиязычным «ла-ла-ла» и, минуя остановки, перешли на узнаваемые риффы ностальгирующего танго. Память с трудом откликалась на знакомые слова забытой за давностью песни:
Ночью в узких улочках Риги
Слышу поступь гулких столетий.
Баян сбивчиво выводил шлягер «Ноктюрн» от ВИА «Аккорд» из глубоких 60-ых в очень своеобразный сплав барокко, танго и русского городского романса. Ровный баритон неутомимо нажимал на сильные доли и многозначительно протягивал концовки:
Ночью умолкают все птицы.
Ночью фонари лишь искрятся.
Ночью в узких улочках Риги
За ударной кодой «та-дам» инструмент умолк, и по вагону задребезжал уже осипший голос неуемного пенсионера:
— Дорогие друзья! Я хочу передать большой привет моим родственникам ... — тут его голос споткнулся: — и вашим родственникам, которые живут в Прибалтике, … в Европе, ... у кого-то в Америке живут ...
— Пожелаю им счастья! — продолжал фальшивить актерскими интонациями возмутитель спокойствия, — всего самого хорошего! самого лучшего в жизни!
— Я очень скучаю по Прибалтике, но судьба такая, что я здесь живу. Спасибо. Удачи. И всего самого лучшего! — были его последние слова, сказанные с воодушевлением.
— И если у кого есть на чай, можете дать немножко на чай. — старческая хрипотца виновато-грустно скомкала слова и отвлекла публику от путаницы с приветами то ли из буржуазной эмиграции бывшим соплеменникам, то ли из потрёпанной электрички в буржуазную Прибалтику.
Но прежде в голосе артиста всё же едва уловимо сверкнула жемчужина его тоски, блестящая заколка на ноющем сердце целого смиренного поколения:
«судьба такая, ... что я живу здесь».
Почему то из всей импровизированной речи, я ухватил только эту грустную мысль.
Но должно быть не только я обратил на неё внимание – на несколько секунд публика будто замерла, погрузившись в мимолетное оцепенение пока откуда-то из середины вагона не донеслось:
— Вам в концертах выступать надо!
Это продудел зычным басом буксир в кепке, заменив чаевые завуалированным комплиментом.
Всенародный артист подчеркнуто отвесил полупоклон, выразив согласие с прозвучавшим мнением понятной только ему оборванной фразой:
— У меня поставленный голос, я его десять лет ставил.
Никто не отозвался ни на призыв воздать хвалу, ни на призыв дать «немножечко на чай». Лишь долговязый, смахивающий на программиста, дэнди раскошелился новой купюрой, неловко сунув её как-то вбок проходящему вдоль рядов пенсионеру. Народ безмолвствовал, вяло пережевывая уходящий день.
Возвращаясь к тому месту, где началось выступление, певец уже не ждал награды, хотя машинально бормотал: «если у кого есть на чай ... дадите немножко на чай...у кого есть на чай». Остановился у тележки с прикрученным коробом-чехлом и ловко вставил внутрь инструмент, бережно опустил крышку. Выпрямившись, направился к выходу, добродушно улыбнулся вполоборота то ли сосредоточенным затылкам, то ли безучастным лицам, то ли любимой Прибалтике, то ли просто потому что иначе не умел и толкнул в сторону боковину вагонной двери.
Подтягивая за собой неуклюже колесившего помощника, вечный гастролер протиснулся в обшарпанный тамбур электрички, которая агрессивно грохотала железными сцепками «гармошки» и направлялась к станции с натуралистическим и зловещим названием: «Калищ-ще».
Впереди был еще один вагон, последний, в котором на русском и латышском языках сегодня будут падать жёлтые листья, и поступь глухих столетий эхом отзовется на ночных улицах Риги под звуки аргентинского танго. А может статься, что у этого добродушного бодряка с заваленной набок чёлкой и в очках с роговой оправой отыщется иной репертуар для последнего вагона. Не знаю – мне выходить.
Проводив неказистый балахон взглядом, я посмотрел под ноги: на месте, где стоял самодельный, обклеенный пестрыми полосками короб, остался лежать помятый красно-бело-грязный лоскуток ткани расцветки чужого мне флага.
PS. Эта зарисовка появилась в моем блокноте почти год назад, когда красно-белый полосатый флаг ассоциировался с Латвией.