Крошечная хижина на берегу этого пляжа, казалось, успела пережить бессчетное количество закатов и рассветов, становилась свидетелем событий драматических, на ее глазах наверняка разбивались корабли и озвучивались самые искренние признания в любви. При ней же, я уверен, многие люди скрывали то, что, будучи озвученным, наверняка изменило бы к лучшему их судьбы. И здесь же не скрывали лжи.
На веранде, свесив ноги со ступеней, сидел индиец. Это был худой сморщенный старик, и оттого, я думаю, казался всякому самым незначительным существом на земле. Он был одет в белые шорты, растянутые на коленях, и синюю выцветшую майку. Такая же белая, как его борода, панама скрывала под собой копну длинных седых волос. Босые ноги старика упирались в теплый песок и осторожно тонули в нем. Он курил трубку, дымные кольца, красивые и одинаковые, подхватывал легкий бриз и, разрывая их, уносил куда-то прочь. В море тонуло, шипя, усталое солнце.
Я подошел к старику и сел рядом. Мои ноги так же утонули в песке. Вокруг все дышало безмятежным покоем, на пристани поодаль засыпали чьи-то яхты и лодки рыбаков. Я почему-то улыбнулся, подумав о том, что пробежавшая мимо собака без труда смогла бы скрасить мое одиночество. Старик не повернул головы в мою сторону и не улыбнулся в приветственном жесте, как делал прежде. Мы молча смотрели, как морской прибой медленно убивает недостроенный кем-то из туристов песчаный замок.
-Ты заметил,- осторожно спросил я, пока старик открывал темную бутылку. Запах алкоголя пропитал воздух: добрая традиция, которой было уже очень много лет,- сегодня особенно рано начался закат.
-Нет,- индиец будто с любопытством изучал чрево сосуда,- все, как обычно.
Впервые я встретил его пятнадцать лет назад. Мне было двадцать пять. Я мнил себя художником и искал интересные лица, сложные для передачи через портрет. Когда несколько недель поисков почти убили во мне энтузиазм искателя, кто-то сказал мне, что на городском пляже живет удивительный старик. Он не предсказывает будущего и не исполняет желаний, подобно джину. Этот старик наблюдает за океаном, но будто видит в нем отражение самого мира, а его лицо, сплошь изъеденное морщинами, невозможно спутать с десятками других старческих лиц. Я самонадеянно пришел к нему, вооружившись блокнотом, и надеялся сделать несколько эскизов – портретных рисунков старика и пейзажных, где я планировал запечатлеть редкие пальмы и море. Но прежде, чем я взял в руки карандаш, старый индиец заговорил со мной. Тогда я и подумать не мог, что на веранде старой хижины встречает закаты всеотец.
-Ты знаешь, Ману, я много лет прихожу к тебе на этот берег и мы встречаем закат,- наконец сказал я, когда старик в очередной раз поставил бутылку рядом с собой,- Ты куришь эту трубку и пьешь ром из этой бутылки с самого первого дня,- я замолчал и посмотрел в его глаза. Они отражали серое небо,- я уверен, еще задолго до меня ты так же сидел на этом месте,- он кивнул,- и все в этой безмятежности остается неизменным. Кроме тебя. С каждым днем ты становишься все более озадаченным, молчаливым и отстраненным. В чем причина, Ману?
-Я старею вместе с этим миром,- начал он,- теперь все меняется слишком быстро. Новые волны, новые закаты, новый дым. Этот песчаный замок никогда не будет отстроен заново.
-Неужели сейчас, пронеся сквозь века нескончаемую мудрость и смирение, ты вдруг озадачился ветром перемен?
Он удивленно вскинул седые брови, глаза сверкнули некой яростью, но тут же угасли. Старик долго молчал, будто в наказание за озвученную мной глупость. А потом указал рукой на недостроенный песчаный замок. Еще какое-то время мы сидели в молчании, глядя, как волны ласкают его стены, постепенно убивая их порывами неслыханной нежности.
-Движение,- он выпустил тонкое облако табачного дыма и устало посмотрел на меня. Тогда я впервые увидел на его лице отпечаток бесконечно долгой жизни,- все, поднимаясь по лестнице, которую Дарвин самоуверенно назвал эволюцией, движется к небытию. Все меняется, все подвластно росту, все рано или поздно исчезает. Только не люди. Люди такие же, как прежде.
-А что не так с людьми?
-Они по-прежнему страдают.