Умирающий мозг спокоен. По мере того как кровь, достигающая его, приносит все меньше и меньше кислорода, одновременно с затемнением сознания появляются немногочисленные медленные волны. Они увеличиваются по амплитуде, затем постепенно идут на убыль, а вместе с ними исчезает и организация личности.
Грей Уолтер. «Живой мозг»
Эйч Эф с любопытством рассматривал маленькую белую таблетку. Таблетка лежала в медицинском пластиковом одноразовом стаканчике, какие используют кое-где в больницах. Она была гладкая, блестящая и совершенно анонимная.
— Что же ты такое? — доброжелательно спросил таблетку Эйч Эф. Он насупился, ухватил стаканчик и покрутил, чтобы таблетка перекатилась на другую сторону и повернулась другим боком. — Ну чего ты такая неподписанная? А? Глупая. Я же не могу тебя проглотить, если не знаю, кто ты такая есть. И откуда ты взялась? Никогда у меня такой таблетки не было.
Эйч Эф жил один и не стеснялся разговаривать вслух. Ему, как и многим живущим поодиночке пожилым людям, не хватало общения. А тут событие: на кухне обнаружилась незнакомая таблетка. Таблетка заключала в себе загадку: что выйдет, если ее съесть? Может сразу хорошо пронести. Это было бы удачно, потому что дела в этом отношении шли как раз не гладко. А может понизиться температура, если таблетка жаропонижающая. Такое было бы не ко двору, потому что Эйч Эф и так последние годы ходил с пониженной температурой. Еще может повыситься или понизиться давление. Это тоже не нужно, ни туда, ни сюда. Самочувствие Эйч Эф в этом отношении не давало о себе знать. А значит, и трогать не требуется, раз все хорошо. В любом случае Эйч Эф таблетку выпить никак не мог. Он ведь не знал срока годности. Оно конечно, в таком пластиковом стаканчике может оказаться только свежая таблетка. Медицинская сестра, скажем, или фельдшер обязательно проверит срок годности таблетки, прежде чем положить ее в него. Но Эйч Эф ведь не мог быть уверен, что это именно компетентный работник положил таблетку в стаканчик. Это мог быть кто угодно, и этот кто угодно мог не уделить должного внимания сроку годности. Тем более, что вся ситуация выглядела подозрительно: Эйч Эф жил один и не мог вспомнить никого, кто недавно приходил бы к нему в гости. Откуда же взялась таблетка в стаканчике? К Эйч Эф вообще не приходили никакие гости.
Таблетка каталась по дну стаканчика довольно забавно, и Эйч Эф задержался, прежде чем бросить ее в унитаз и спустить. Он прошел в комнату и остановился посередине.
— Как сегодня провести день? — подумал он с удовольствием. Эйч Эфу нравилось быть пожилым пенсионером. Его совершенно не тяготила спокойная и уединенная жизнь, не богатая на разнообразные занятия. Он, кажется, довольно сделал в жизни. Жизнь идет своим чередом, и ладно. Каждое утро ему представлялся выбор занятий: прогулка по саду, книга, телевизор, новости в компьютере. Что выбрать? Неважно, потому что другое можно выбрать завтра.
Очень уж привлекательно выглядело мягкое кресло-качалка. Эйч Эф улыбнулся креслу и понял, что решение готово. Пульт от телевизора лежал на телевизоре, и за ним, таким образом, требовалось специально идти. А книга лежала рядом с креслом. Таким образом она решительно выигрывала в конкурсе. Эйч Эф сел в кресло, взял книгу в руки и по закладке подцепил угловатыми ногтями страницы. Он вспомнил, что дочитал этот том практически до конца — оставалась пара страниц. Пробежав глазами абзац, Эйч Эф совершенно освежил в голове фабулу. «Приходит мистер Топ со своими тяжелыми ключами и, зевая, отпирает и распахивает двери собора»… В кресле сидеть покойно и славно. Чтение занимательно необыкновенно — Эйч Эф совершенно заинтригован. У него в голове есть десяток объяснений загадочным событиям, но ни один из них не устраивает его вполне. Он вдруг понимает, что встать с кресла придется, причем в самом скором времени: следующая страница последняя, а значит — нужно взять с полки следующий том.
Солнце наконец понялось из-за горизонта. Ленивое по случаю осени, оно все-таки нарисовало на полу комнаты оконные прямоугольнички. Они двигались по определенному солнечному распорядку, за утро успевая пересечь комнату и рассеяться, достигнув книжного шкафа.
Лицо Эйч Эф вытянулось от обиды.
Признаемся честно, все старики делятся на две группы. Есть скверные, несимпатичные, злобные и отчаявшиеся старики. Такие старики вызывают антипатию, раздражают, сердят своей морщинистой бессмысленностью. Разумеется, хороший молодой человек в набитом трамвае никогда не сделает дискриминации такому старику. Старику помогут донести чемодан, кюре подпишет его на молоко и обязательно зайдет проведать во второй четверг месяца. В госпитале огромный негр, доктор Банга, сделает все, что в его силах, чтобы такой старик пожил подольше. Но несмотря на всю эту безусловную заботу такой старик всем отвратителен. Он, конечно, это чувствует и оттого дополнительно полнится желчью. Такой старик обидит школьницу в короткой юбке и нахамит почтальону. Во второй четверг месяца он трижды собьётся со счету, пересчитывая ложечки после ухода кюре. Возможно, в молодости этот старик даже состоял в какой-нибудь устаревшей политической партии.
А есть другие старики, старики совсем другой группы. Главное, что в них есть — это глаза. Или глазки, потому что лицо старого человека выглядит все-таки не антично. И, разумеется, совершенно неважно, что у некоторых стариков, к сожалению, глаза совсем ничего не видят. Это вообще ни при чем. Тут все напротив, все не как у отчаянных стариков. Общаться с таким стариком — одно удовольствием. Юные волонтеры, приходя к такому старику с нарядом, уходят много позже указанного в наряде времени. Да и молодой кюре может позабыть, зачем пришел. Он просто сидит, пьет чай и слушает, скажем, сказку. Ведь неправильно думать, что если ты образованный, то тебе и сказки не занимательны.
Совершенно по-разному воспринимается обида, отразившаяся на лицах стариков разных типов. Собственно говоря, у стариков первого-то типа она с лица не сходит вовсе. И, конечно, даже когда усиливается даже и по какой-то вполне чувствительной причине, не вызывает ни в ком никакого сопереживания. Только старик становится еще более противным, чем обычно. И другое дело, когда обижается старик типа второго. В этом случае всем сразу же хочется сделать все, чтобы устранить огорчающее старика обстоятельство.
Но Эйч Эф нельзя было помочь. Дело в том, что он дочитал до конца. До конца в смысле физическом, то есть до последнего тома. Но не до конца смыслового, потому что роман только и успел завязаться. Он уже вполне все понял, но на всякий случай стянул очки и дальнозоркими глазами посмотрел на шкаф. Так и есть: вытянутый том был последним в собрании сочинений. Предыдущие, почувствовав некоторую вольготность, встали не вертикально, а по диагонали. Писатель только задумал роман, но дописать не успел.
— Ну вот, — сказал вслух Эйч Эф.
И в этот момент раздался звонок в дверь.
Эйч Эф никого не ждал, а потому удивился. Но тем не менее выбрался из кресла, отложил предательскую книгу, забыв вынуть закладку, и поспешил к двери.
За дверью стоял очень представительный господин — тоже в солидном возрасте. На голове у него имелся котелок, опирающийся на огромные обезьяньи уши. Из-под котелка выбивались седые волосы. Крупные черты лица, включающие в себя солидный нос, обрамляла окладистая борода. Ниже господин тоже был во всех отношениях солиден и даже опирался на трость.
—Здравствуйте, господин Фельдман, — сказал господин, — моя фамилия Рихьтер. Я профессор Павел Рихьтер. Вы разрешите мне войти, пожалуйста? Я пришел к вам.
Профессор произносил свою фамилию с мягким «х». Эйч Эф улыбнулся внутри себя, потому что его мама произносила на такой же манер фамилию любимого пианиста.
— Признаться, я не ждал вас, — сказал он доброжелательно, — но я могу принять гостя. Я совершенно свободный пожилой человек. Проходите, пожалуйста, не будем беседовать через порог.
Гость держался уважительно и не вызывал желания себя выгнать. Но вместе с тем себя держал с большим достоинством. Когда он переступил порог, в квартире словно бы чего-то прибавилось. Эйч Эф не мог разобрать, сколько гостю лет — даже просто старше ли он или младше. Но в любом случае они могли держаться на равных, потому что разница укладывалась в пределы поколения.
— Вы видите мой котелок? — спросил вдруг гость.
Эйч Эф удивился.
— Это особый котелок, — сказал Рихтер, — его сделали по особенному заказу, потому что у меня очень большая голова. Вы знаете, о чем говорит большая голова?
— Наверное, о том, что вы умны, профессор, — Эйч Эф улыбнулся. Он сам знал за собой склонность к ребячеству и одобрял ее в других пожилых людях.
— Да, — серьезно подтвердил Рихтер, — я умен. Я профессор, и я пока не сошел с ума. Я повешу котелок здесь.
Он уверенно прошел к вешалке, повесил на полированный рожок головной убор и стал снимать плащ.
— Разрешите, я за вами поухаживаю? — старомодно спросил Эйч Эф. Он увидел, что гость застрял в рукавах и пыхтит нездорово, напряженно. Гость вообще выглядел не совсем здоровым — морщины на лице нехорошие, цвет кожи не такой, как надо бы. Повадки тоже выдают усталость, а не жизнерадостность.
— Не стоит, не стоит, — профессор набычился, — я сам. Я еще не настолько больной, чтобы не мочь снять плащ.
«Ага», — подумал про себя Эйч Эф.
— Уф. Вот и все. Хорошо. Я повесил котелок и плащ на вешалку. Вы разрешите пройти в комнату? Там нам будет удобно беседовать. Я пришел к вам по делу.
— Конечно. Пожалуйста. Приготовить вам что-нибудь? Может быть, мы выпьем кофе? Я могу сделать кофе!
— Пожалуй, — отозвался профессор, — заварите мне кофе. Я люблю хороший кофе.
«Интересно, — подумал про себя Эйч Эф, — как профессор угадал, куда ему сесть. Я бы и сам предложил ему именно второе маленькое кресло, оно для гостя. Вроде бы и невежливо: человек не спросил, можно ли сесть? Но сел правильно. Но, похоже, чудак. У меня гости редкие, так что ладно».
На кухне Эйч Эф потянулся было к полкам с турками, но вдруг заметил на столешнице новый аппарат. Новый — в том смысле, что Эйч Эф никогда его раньше не видел. Но в то же время явно бывший в использовании, не новый. От аппарата пахло молотым кофе, а на его округлом боку была надпись: «Это кофеварка. Инструкция лежит в ящике». Уже второй раз за день Эйч Эф сталкивался с удивительным. Вначале неизвестная таблетка на столе, теперь вот откуда-то взявшаяся кофеварка. Конструкция новая, непривычная. Но ведь есть инструкция!
Инструкция в самом деле оказалась очень простая. Нужно было взять специальные кофейные капсулы, которые нашлись в том же самом ящике. Положить их под крышечку, подставить чашки и нажать на кнопку. Эйч Эф ловко выполнил все пункты, после чего кофеварка, поурчав, заполнила обе две подставленные чашки отличным кофе. Эйч Эф, говоря «выпить кофе», никогда не имел в виду просто «выпить кофе». Он полез в хлебницу, достал багет и нарезал ломти мягкого хлеба. Потом достал из холодильника колбасу, уже другим ножом поделил ее на несколько оковалков, собрал все на поднос и понес в гостиную.
Профессор сидел в гостевом кресле и имел усталый и недовольный вид.
— Ну конечно, — сразу сказал он, — бутерброды. Вы очень любезны.
— Приятного нам аппетита, — отозвался Эйч Эф, — бутерброды и кофе — лучшее подкрепление перед беседой. Вы ведь хотели говорить со мной?
— Да, — отозвался профессор, — хотел. Но вначале выпейте свой кофе. Он повышает вам настроение и даже способствует краткосрочной эйфории — дело исключительное для пожилого возраста. Это полезно для нашего разговора.
— Как интересно, — сказал Эйч Эф, — я, действительно, бываю очень довольный после кофе. Это у всех так?
— Это не у всех так, — отвечал профессор, с неудовольствием глядя в собственную чашку, — у некоторых кофе вызывает сонливость. У некоторых нездоровое возбуждение. У одной девчонки из моей лаборатории от кофе трясутся руки, так что она его не пьет. Я хотел ее заставить. Один раз все-таки удалось напоить, посмотрели. Действительно — возникает настоящий тремор, с большой амплитудой движений, эффект длительный, очень интересно. Я приготовил все для регистрации, говорю ей — пей еще. Она отказывается. Говорит, мне от него плохо, у меня болит сердце и страх смерти. Я ей говорю: дура! Ты думаешь, мы не поможем, если что? Она в слезы. Я говорю: дура! Если бы я, если бы у меня был такой интересный эффект — ты думаешь, я бы не выпил чашку кофе, чтобы его изучить? Да я бы упился этим кофе! Но она ни в какую. Так и не изучили парадоксальный эффект. Словом, это не у всех так. Но у вас — так.
— Как интересно, — повторил Эйч Эф, несколько обескураженный тем, как разошелся вдруг профессор, — но, право слово, я сочувствую вашей девушке. Не всякий готов пожертвовать собой ради науки. Тем более, что ей, наверное, плохо, больно.
— Всем плохо и больно, только кому-то больше, кому-то меньше, — ответил профессор. Он соединил друг с другом ломоть хлеба и оковалок колбасы и разом откусил половину. — Бутерброды у вас правильные.
— Люблю большие бутерброды, — кивнул Эйч Эф.
Они посидели какое-то время молча, причем Эйч Эф с интересом разглядывал профессора, а профессор угрюмо жевал и разглядывал стол.
— Так вот, — сказал он наконец, — о чем я хотел говорить. Вы, наверное, удивлены, потому что такой вот внезапный визит незнакомого человека… Я-то уже ничему не удивляюсь. Мы, старики, ничему не удивляемся… Вы живете, так сказать. И вдруг визит. Я разъясню.
Эйч Эф кивнул.
— Я — профессор Павел Рихьтер, — зачем-то опять заявил профессор, причем на этот раз как будто со значением.
— Вы уже говорили, — отозвался Эйч Эф, постаравшись, чтобы это не звучало обидно.
— Говорил. Но теперь я готовлюсь разъяснить вам все значение этого обстоятельства. Я вижу, вы не следите даже и за обычными новостями, не то что за новостями науки. Живете, так сказать, в собственном изолированном мире. Наедине с колбасой, кофе и вот книгой.
— Это Диккенс, — сказал Эйч Эф, — я дочитал до конца собрание сочинений. И вы знаете, что? Там…
— Знаю, — профессор нетерпеливо махнул рукой. Он снова нахмурился, — почему вы меня все время перебиваете? Извините, я знаю, я не любезен, но я не привык… — он все-таки осадил себя, засопел и замолчал.
— Не волнуйтесь, — сказал ему Эйч Эф, — вы хотите рассказать мне что-то важное, но вы не волнуйтесь. Я буду слушать вас внимательно и доброжелательно. Я только хотел сказать, что очень увлекся чтением, а книга оказалась неоконченной, потому что Диккенс умер. Теперь я не знаю, чем там все закончилось.
— Я понимаю. А знаете почему все обрывается? Потому что тогда еще не родился профессор Павел Рихьтер, вот почему! Вы знаете, сколько таких диккенсов сидит у меня сейчас? Тот умер в пятьдесят восемь, а моему самому старому диккенсу сейчас за сто! Хотя он должен был помереть тоже в шестьдесят, потому что у него такая же дурацкая инсультная голова! Если бы за каждый предотвращенный инсульт мне платили евро, я бы… Впрочем, мне платят гораздо больше. Я профессор Павел Рихьтер.
— Я так понимаю, вы светило медицины, — серьезно сказал Эйч Эф.
— Да, — отвечал профессор, — я знаю все про человеческие головы. Про кровь, про мозг, про оболочки.
— А все остальное? Сердце, печень, ноги? Меня беспокоят ноги.
— Требуха, — махнул рукой профессор, — человек — это его голова. Пусть, если хотят, занимаются печенью, сердцем, селезенкой и кишками. Но человеком, — по существу! — занимаюсь только я, Павел Рихьтер. Они в самом деле говорят мне, как и вы: нельзя лечить только одно, а надо лечить все. Терапевты-диагносты! Болваны. Когда человеку отрубают голову, в какой стороне он остается? Очевидно. «Голова профессора Доуэля», а не «Задница профессора Доуэля». Мне лучше знать, чем заниматься!
Эйч Эф увидел, что в чашках закончился кофе. Он хотел было принести еще, но профессор остановил его.
— Довольно пить кофе. Нужно перейти наконец к нашему разговору, а мы все время отвлекаемся. Ну, я все время отвлекаюсь, — он немножко посопел, почесывая нос.
Солнечные квадраты продолжали свое путешествие по комнате противовесом солнцу. Если Рихтер случайно бросал на них взгляд, то вначале чувствовал странное, словно у него в голове песок. А потом чувствовал боль в затылке и еще целую минуту не мог избавиться от отпечатавшегося сине-фиолетового квадратного призрака. По уму-то он не должен был расставаться со специальными солнцезащитными очками. Но они создавали неправильный образ. В очках профессор выглядел неубедительно, что в сложившейся ситуации представлялось ему куда большим злом, чем артефакты зрения.
— Я начну излагать вам суть вопроса, — сказал профессор, — а вы слушайте внимательно. Если у вас будут замечания, вы можете поднять руку, и я вам предоставлю слово. Но вообще, честно говоря, будет еще лучше, если вы станете писать записки. Ну, возьмите себе бумажку, ручку, и пишите. Будете передавать мне, а я буду разъяснять уже. Только бога ради не встревайте просто с вашими вопросами с места! Меня это сбивает! Если я еще не сошел с ума, то это еще не значит, что меня можно перебивать на старости лет! И ваша собственная седая борода вас не извинит! Напротив, вы должны через нее еще больше понимать затруднения возраста.
Эйч Эф улыбнулся и кивнул.
— Итак, я — профессор Павел Рихьтер, специалист по головным болезням. То есть по самым страшным болезням, затрагивающим самое главное в человеке, то есть его мозг. Я надеюсь, вы тоже считаете, что в человеке самое главное — это его мозг.
Эйч Эф поднял руку, и профессор с неудовольствием замолчал.
— Прошу меня извинить, — сказал Эйч Эф, — но я так не считаю. Признаться, я не знаю, что самое главное в человеке.
— Ну как это не знаете? Как можно не знать, что в человеке самое главное? Ведь вы же сами человек. Что в вас главное? Мозг главное.
— Может быть, я знал когда-то, — виновато отозвался Эйч Эф, — но я мог забыть. Знаете, у меня такое чувство, что я много чего стал забывать в последнее время. Но я вообще зря встрял в вашу речь. Вы рассказывайте дальше, пожалуйста. Итак, вы — замечательный специалист по головным болезням.
Рихтер почесал большой нос.
— Вы сбили меня с толку своим совершенно неожиданным заявлением, что не знаете, что главное в человеке. Как это вообще? Что значит забыли? Ведь раньше… — он перебил сам себя, — впрочем, неважно. Забыли и забыли. Что мне теперь сказать? Теперь я скажу вам про значение фундаментальной и прикладной науки. Понимаете ли вы про значение фундаментальной и прикладной науки, господин Фельдман?
Эйч Эф немножко удивился. Он кивнул неопределенно, но в целом в том смысле, что да, понимает. Вообще профессор, пожалуй, оказался чуть более странным, чем хотелось бы.
— Значение прикладной и, особенно, фундаментальной науки нельзя переоценить. Важное достижение науки всегда играет большую роль, чем что-то другое. Если бы люди это понимали, сейчас мы жили бы на совсем другой планете. Ничего бы этого не было, понимаете? Кризиса бы не было. Генерала бы этого африканского не было. То есть был бы, но не генералом, а, скажем, уборщиком. И это подошло бы ему куда больше. Оренбургской аварии бы не было. «Десять баллов по Рихьтеру». Болваны из «Свободы» начали звонить мне. Хотя лесной кабан бы сообразил, что я — другой Рихьтер. Тот Рихьтер умер десять лет назад, так и не увидев воочию, что такое его десять баллов. В следующий раз эти бабуины расколют планету, а на это у Рихьтера баллов уже нет. Я опять отвлекся. О чем я вам говорил, господин Фельдман.
Эйч Эф не читал новостей, поэтому сам к этому моменту потерял нить разговора. Он виновато улыбнулся.
— Я забыл. Я стал все забывать, но вы не думайте, что я выживший из ума старик. Я все тот же профессор Павел Рихьтер, которого знает весь мир. Лучшая часть мира. Я вспомнил. Я говорил о значении прикладной и фундаментальной науки. Мне крайне важно, чтобы вы прониклись пониманием этого значения. Вы часто размышляете о смысле существования людей?
Эйч Эф снова ответил неопределенно, улыбкой.
— Вижу, что нечасто. Но сегодня время задуматься и сопоставить. Перенесемся же теперь на десятилетия назад, в прошедшее время. В прошлое. Мы с вами были молоды, полны сил. То есть мы, конечно, полны сил и сейчас. Но сейчас мы пожилые люди. А вот мы молоды. Я тогда был врачом исследователем в клинике «Больница Иоанна-Павла Великого». Не обращайте внимания на такое название, ее основатель и первый директор был поляк, Януш. Я его не любил. Как-то раз мы сидели с бутылкой какого-то хорошего вина и насмерть разругались по поводу… Впрочем, я опять отвлекся. Это, наверное, потому что я волнуюсь. Вопрос, который я хочу поднять, необыкновенно важный. Поэтому я волнуюсь. Как всегда, впрочем… — он почесал большой нос, а потом словно спохватился, — как всегда, когда говорю что-то важное.
Профессор, похоже, засердился на себя. Он, наверное, в самом деле желал изложить что-то разом и большое, и важное, а вместе с тем никак не мог перейти к существу дела от несущественных вопросов.
— Итак, я был там врачом-исследователем. Серьезным уже исследователем, с собственной группой, практически с лабораторией, с грантом, с возможностями. Но в моей жизни имела место неопределенность. Я чувствовал, что не обнаружил еще своего главного дела. Не сформулировал для себя главного вопроса. Моя группа занималась всем, а значит — ничем. Метались от одной проблемы к другой. Понимаете? Ну вот. Я хочу, чтобы вы вошли в положение. Так было, пока мне не пришел вызов. Вы знаете, что такое вызов? Международный вызов. Это когда какой-то врач сталкивается с небывалым или сложным случаем. И приглашает известного специалиста, чтобы тот помог разобраться.
— Очень понятное дело, — вставил Эйч Эф, чтобы что-то сказать.
— Разумеется. Это научное сотрудничество. Самая важная форма человеческой кооперации. Люди, к сожалению, часто предпочитают ей предковые формы кооперации. Причем говорят же, предупреждают. Моя сотрудница как-то раз бросила работу над грантовым проектом и уехала со своим павианом в кругосветное путешествие. Я, говорит, хочу изменить свою жизнь. Я говорю ей: дура! Но она все равно уехала. И что же? Уже в начале путешествия павиан начал ее каждый день избивать. А когда она порывалась вернуться домой — не давал этого сделать. В конце концов она приехала обратно. А я ей уже и говорю: дура! Квалификация-то потеряна. В науке как — три месяца не следишь за публикациями, и ты уже болван. А тут ее год целый не было. Вот и вся любовь. А в рамках научного сотрудничества никто, заметьте, — никто! — никогда никого не бьет.
Так вот мне пришел вызов. Пациент с интересным случаем. Я — один из крупных специалистов по эпилепсии. Особенно я интересовался детской эпилепсией. Если младенца чуть-чуть придушить, то у него будет эпилепсия.
— Так младенец, наверное, может и вовсе умереть, — удивился повороту разговора Эйч Эф.
Перебитый профессор взглянул на него. А до того он смотрел на чучело совы, укрепленное на палочке под потолком.
— А? Так я же говорю — чуть-чуть! Если придушить совсем, то не будет эпилепсии. Как может быть эпилепсия в мертвом мозге? Слушайте, я профессор и я пока еще не сошел с ума. А вы сбиваете меня с толку! Причем в последнее время — особенно, — Рихтер снова осекся.
Из угла раздалось шуршание и хруст.
— Это Аристотель Третий, — объяснил Эйч Эф, — мой кролик.
— Меня не интересует ваш кролик, — ответил профессор, уставился на сову и замолчал. Получалась цепочка: Эйч Эф смотрел на профессора, профессор — на сову, сова пустыми глазищами — на Аристотеля, а Аристотель — на укрепленную между прутьями морковку. Он был жирен и со своими длинными шевелящимися ушами имел довольно глупый вид.
— А когда подох Аристотель Второй? — спросил вдруг Рихтер, отчего-то заинтересовавшись.
Эйч Эф замялся и виновато улыбнулся.
— Как вам сказать? Словом, в конце пятнадцатого века.
Профессор вначале было угукнул, принимая ответ, но потом вскинулся.
— То есть как? Что вы имеете в виду? Было бы очень нежелательно, если бы вы сошли с ума. Имейте это в виду, господин Фельдман! Объяснитесь по поводу кроликов!
— Не сердитесь. Я назвал кролика Аристотелем Третьим, потому что до него было уже как минимум два известных Аристотеля…
— Как это два? Аристотель один.
— Да нет же… два. И я вот…
— Может быть, это какие-то малоизвестные дополнительные Аристотели. Основной он один, и не морочьте мне голову. Я впервые обращаю внимание на вашего кролика. Почему он до сих пор не проявлял себя? Он что, все время спит?
— Но вы, профессор, всего сорок минут как у меня.
— Ах да, ах да. Ну конечно. Я всего сорок минут, — профессор опять сердито надулся, но теперь глядел на кролика. Кролик задумчиво обнюхивал морковь и иногда поводил ушами. К прутьям решетки была привернута медная табличка с гравировкой: Ἀριστοτέλης Γ΄.
— О чем я, значит? Я говорил, что я специалист по эпилепсии. Сейчас я специалист в том числе и по эпилепсии, потому что сейчас я знаю всё. А тогда я был узкий специалист. Молодым говорят: ваша уверенность в себе будет все умаляться с возрастом. Дескать, на первом курсе вы сама амбиция. К третьему курсу вы уверенный в себе молодой специалист. Магистром вы уже скромнее. И так далее. По этой логике маститый профессор только и должен что горевать: я знаю, что я ничего не знаю. Черта с два! Порочная логика. Всё напротив. Вначале ты молодой болван. Чаще всего ты и потом болван. Но иногда ты умнеешь. Ты все больше знаешь. Ты читаешь книги и статьи. И в конце ты знаешь если не все, то все важное. Они мне говорят: но тебе же открывается сложность! Все новая и новая сложность с каждым знанием! Черта с два! Никакой сложности. Болваны, вы дали мне премию именно за то, что никакой сложности не оказалось в том, над чем вы бились тридцать лет. За что королева вручила мне золотую ручку, а? За это. Если ты умный, то тебе становится светлее, а не темнее. Вот вы умный, Генри?
Эйч Эф снова тихонько удивился.
— Прошу простить, я забылся. Я привык называть вас… то есть я хотел сказать, что по ошибке назвал вас по имени, господин Фельдман.
— Не стоит беспокойства, — добродушно сказал Эйч Эф, — право, не стоит. Я совершенно не обижен этим. Вы можете меня называть по имени, какая разница. Тем более, что я искренне впечатлен тем, что вы нанесли мне визит. Я, правда, пока не понял, зачем. Нет-нет, я не иронизирую. Большого человека ведь видно. Котелок вон тоже. Словом, как вам удобно. Вы не хотите еще кофе? Пока нет? Обязательно скажите, если захотите.
— Вы не ответили на вопрос, — сказал Рихтер.
— Признаться, не знаю, умный ли я. Был-то, наверное, совсем не глупый. А сейчас… у меня в голове в последнее время все немножко мешается. Видимо, оттого, что я пожилой. Какие-то вещи забываю, за временем следить не могу. События, которые вроде бы должны были быть давно-давно, чудятся мне вчерашними иногда. Знаете, вот события молодости прямо. А вроде то, что должно было быть недавно — помнится хуже, плохо помнится. Можно ли при таком быть умным? Не знаю. Иногда предметы появляются неизвестно откуда. Наверное, Зоя приносит. Вы знаете Зою? — профессор после паузы энергично помотал головой, — она приносит мне еду, лекарства, всё. Но тоже вот странно: она приходит только когда я сплю или просто оставляет все за порогом. Я ее никогда не видел, наверное. Это ведь странно, да? Признаться, я не знаю, что странно, а что нет. Умный ли я? Наверное, нельзя быть умным, когда не признаешь в странном странное. Но я и не хочу. Я хочу быть добрым. Вот Аристотель Третий добрый. Зоя добрая. И я. Я бы рассказывал детям сказки, но они ко мне не ходят. Не знаю, почему. Выходить я боюсь. А сами дети ко мне не ходят. Они ведь есть, дети. Например, в дом напротив они ходят. Я видел утром в окно. Наверное, там живет более добрый старик, — Эйч Эф застенчиво засмеялся.
Рихтер с определенного момента начал внимательно следить за лицом собеседника. И, по-видимому, что-то отмечал про себя. Когда Эйч Эф замолк, он еще какое-то время продолжал вглядываться.
— Ну, будем считать, что вы среднего ума. Так как вы не ученый, то это допускается. Я говорил. Что я вырос до человека, который знает о мозге все. А значит — о существе человеческого существа. Или готов узнать все. Потому что есть одно но, про которое я вам скажу далее. Итак, таким вот специалистом я поехал по вызову. За свой счет, заметьте, поехал. Страховая компания пациента не оплачивает такой вызов. Вообще страховая компания оплачивает только если пациент обыкновенный. Чуть что не так, как вписано в их стандарты — сразу отказ. Я ненавижу страховые компании и вообще все денежные структуры, — сообщил вдруг профессор и замолчал, ожидая реакции.
Эйч Эф погладил себя по колену и снова как-то неопределенно, но скорее согласно покачал головой.
— Люди не живут идеями, — сказал профессор, — люди живут наживой и несправедливостью. Они мне говорят: посмотрите. Самые современные достижения технологии — заслуга больших капиталистических корпораций. Космос? Пожалуйста, корпорация. Протезы новых поколений? Пожалуйста, корпорация. И выходит у них у всех, что это денежная свобода и система все сделала. А я говорю: болваны! Это потому что безыдейное время. Если бы теперь было ыдейное время, — Рихтер забавно оговорился, свалившись в созвучие слов, — то все было бы не так! Справедливость может идти только от внутреннего пламени! И она не может идти извне, я в этом совершенно уверен. Что вы смотрите на меня, Генри? Есть ли ли в вас, Генри, внутреннее пламя? Ой-ой…, — он вдруг как-то нехорошо закашлялся и затрясся.
Фельдман, обеспокоившись, выбрался из кресла и шагнул было вперед, но Рихтер замахал рукой.
— Сидите, сидите, сейчас пройдет. Я болею. Но я в своем уме. Я — птичка. Коко — птичка. Фьюить-фьюить. Вам смешно?
— Признаться, не очень. Я беспокоюсь, потому что вы, наверное, не очень хорошо себя чувствуете профессор, — сказал Эйч Эф, — давайте я позвоню в сто двенадцать?
— Почему это вам не смешно? Ведь я пошутил, — профессор с неудовольствием глядел то на сову, то на кролика, то на собеседника. Потом он встряхнул головой, — я — профессор Павел Рихьтер.
— Вот и славно, — Эйч Эф увидел, что профессор снова стал прежним и вздохнул с облегчением.
— О чем это я? Да! Я помню. Итак, есть ли в вас внутреннее пламя?
Эйч Эф надеялся, что это вопрос либо изначально не предполагал ответа, либо должен был забыться после недомогания профессора.
— Не знаю, — ответил он, — я думаю, что нет, наверное. Я ведь в последнее время сижу дома. Читаю книгу вот. Наверное, во мне уже сгорели все огни, которые были. Остались так, угольки. Угольки — дело хорошее. И не сжигают, и обогревают. Пользу могут принести.
— Посмотрим, есть ли в вас пламя, — сказал профессор, — но позже. Я опять отвлекся на эти страховые компании. Я поехал за свой счет и вскоре увидел пациента. Мой пациент был молодой, в целом здоровый. Женатый человек, с детьми. Ему было сорок лет, когда мы… впрочем, я не уверен, что можно сказать, что мы познакомились. Я вам потом объясню. У него была эпилепсия. Ну то есть вначале у него была эпилепсия. У нас не было данных о его детстве. Но психоаналитик заявил, что, возможно, у него была травма во младенчестве. Вообще говоря, все это, конечно, шарлатанство. Я так считаю. Но тут я заинтересовался. Сейчас поймете почему. Стал выяснять: известно ли, откуда родом человек? Вроде известно. Хорошо, думаю. Откуда родом? Из такой-то деревни. Вообще, конечно, сейчас думаю, и самому смешно. Ерундой занимался. Но что-то мне подсказало, что это не ерунда, а что так и нужно. Словом, я поехал в это место и пошел в… в архив.
Эйч Эф слушал простодушно и с интересом.
— И в архиве нашел материалы за год рождения этого ребенка. И нашел среди материалов афишу лекции какого-то мошенника. Ну знаете, целитель и всё. Приехал с концертом, лекция, чудеса, всё. И он на этой лекции говорил, что если ребенок нежеланный, то его можно задушить пакетом, и в том нет греха, — профессор выпалил последнюю фразу и спросил, — как вам история?
— Очень удивительное дело, — вежливо отозвался Эйч Эф, — вообще, конечно, дурят людям головы, как только могут.
— Ну, такая вот удивительная история, — сказал Рихтер. Он смешно моргал, закрывая глаза почти на секунду, отчего выглядел трогательно.
— Всякое бывает, — отвечал Эйч Эф.
— Да уж, — говорил Рихтер.
Опять получилась пауза. Эйч Эф ухватил свою чашку и повертел ее на блюдце.
— Словом, когда я это увидел, я все и понял. Судьба дала мне карты в руки, вот что я хочу сказать! Судьба! Да.
— Судьба, это вопрос неоднозначный, — мягко отозвался Эйч Эф и, погладив кромку чашки, сложил руки на животе.
— Я понял главное в анамнезе моего пациента: в детстве его пытались задушить! Вследствие чего и развилась его эпилепсия. И к сорока годам развернулась совершенно. Так, что он больше не мог нормально жить. Понимаете? Вот. И поэтому был вызван я. Но, разумеется, не могли не вмешаться болваны! Всегда всему мешают болваны! Болваны испугались, что пациент умрет из-за своих эпилептических статусов. И пока я доказывал болванам в консульстве, что мне нужно дать визу, болваны в клинике прооперировали моего пациента. Он тогда еще не был мои, но потом стал моим на всю жизнь.
— Но это же, наверное, правильно — прооперировать человека, если он болеет, — сказал Эйч Эф, — для этого все и делается, нет?
— Побочный эффект, побочный эффект! Они не подумали! Они должны были ждать меня. Они не подумали! Болваны, — профессор хотел было вскочить, но Эйч Эф выразительными жестами загнал его обратно в кресло, — каждый раз просто вот не могу, в ярость прихожу, когда вспоминаю! Не могу! Его должен был наблюдать и, если нужно, оперировать я! Я! Понимаете, я! Может, и не понадобилось бы оперировать. Впрочем, тогда все было бы иначе. Словом, я приехал. Вы слушайте, я объясняю вам ситуацию! Я приехал. Они удалили пациенту источник его припадков — гиппокамп и вокруг него еще. Болваны, — профессор стукнул кулаком об ладонь и засопел.
— Пациент не поправился, — осторожно спросил Эйч Эф.
Рихтер какое-то время молчал, сопя носом.
— Поправился. Но не так, как надо. Разумеется, вышел побочный эффект. Он лишился важнейшей способности мозга — запоминать. Правда, запомнить надолго. Я вам объясню. У нас есть две формы памяти: одну мы называем кратковременной, а другую — долговременной. Понимаете? Кратковременная и долговременная. Одна хранится недолго, а другая долго. Вначале все в кратковременной, а потом в долговременной. Если хранить долго. Понятно? Я не преподаватель, может и не очень толково говорю. Преподают только те, кто ничего не может в большой науке, это давно известно. Тот, кто ничего не может — тот обучает других. Я так говорил, говорю и буду говорить. Болваны.
— Так что же было с этим бедным больным? — спросил Эйч Эф.
— У него вначале было непонятно что и как. Что-то помнит, что-то нет. Я сразу же понял, что этот пациент — ценнейшая модель. Ну что, тут нет ничего такого! Его уже прооперировали, и теперь он может приносить новые знания, а не быть бесполезным овощем. С тех пор я с ним не расставался. Я все время следил, публиковал работы. Вы не понимаете, вы ничего не понимаете! Я не могу, слишком долго объяснять, — профессор засердился, — усвойте просто, что я увидел, что пациент открывает замечательные исследовательские перспективы. Причем не только относительно эпилепсии, нет! Эпилепсия у него иссякла разом. Фундаментальное значение! Мы тогда ничего не знали про память, понимаете? Про человеческую память. Ничего. А тут такая модель! Удалены ключевая структура! Я слился с пациентом воедино и дальше уже с ним не расставался. Я его монополизировал! И это правильно! Болваны и так довольно напортили! Дальше все делал лично я! Мне не доверяли, потому что это сейчас кто же не знает профессора Павла Рихьтера! А тогда было не так, но я монополизировал. Всех разогнал и сел на пациента сам, лично. Первый год происходило непонятно что. Пациент то забывал что-то, то вспоминал. Был привязан к клинике, конечно, дезориентирован. Но личность осталась сохранной. Его можно было узнать, и он мог всех узнать. Значит — большая часть памяти осталась сохранной. Память — это ведь и есть личность, это и есть мы. Потом началась стабилизация. Через год, понимаете? И вот через год уже окончательно установилось состояние. Пациент оказался в удивительном состоянии. Память его была нарушена непонятным образом. Не кратковременная или долговременная, не так. Целый день пациент запоминал все нормально и правильно. Постепенно мог бы вернуться к нормальной жизни. Но затем, ночью… По-видимому, во сне происходит какой-то важный процесс, который сломался у моего пациента, понимаете? Ночью пациент все забывал. Наутро он просыпался… как будто не было предыдущего дня. Я приходил к нему каждый день со знакомством. Я объяснялся, мы успевали подружиться к обеду. Я исследовал его, делал свои тесты, вечером мы расставались, даже иногда построив планы. А наутро к нему снова приходил незнакомый человек. Можете вы себе такое представить, а?
— Ужасный случай, — Эйч Эф поежился, — может быть, он предпочел бы не быть так прооперированным.
— Все было на нервах. Болваны.
Эйч Эф обхватил себя руками и задумался. «Ужасно, — думал он, — нарочно не придумаешь».
— Профессор, — сказал он наконец, — вы рассказываете очень интересно. Но… вы меня извините, я приношу свое извинение. Но почему вы решили приехать ко мне и рассказать это мне?
— Я вам этого еще не объяснил, но объясню, — сказал Рихтер, — не сбивайте меня. Сейчас все расскажу. Я много лет изучал этого пациента. В конце концов, не только я. Мне становилось про него все-все понятно. Огромное значение имело все это исследование. Я собирал разные данные. Я публиковал статьи и обзоры. В конце концов я стал известным. Нас показывали по телевидению! Нас слушали миллионы болванов! И меня они даже не раздражали, потому что я делал великое дело и рассказывал о нем. И все время я имел в виду одну вещь. Перестаньте ежиться, потому что я вам сейчас ее скажу. И вы не смотрите на меня так, как будто вы тоже болван, как и все. Наука есть наука. Мой пациент всегда был старше меня. Значительно. Понимаете? На десять лет. Понимаете, что это значит?
Эйч Эф растерянно покачал головой, приоткрыв рот.
— Ни один тест, ни один анализ, все эти томограммы, все вот это не дает полной картины без самого древнего метода. Без возможности посмотреть на мозг физически, реально, не через электроны, фотоны и всю эту физику. Нарезать, покрасить разными способами и лично поглядеть, понимаете? Так всегда делают.
— Я понял, о чем вы говорите, — сказал Эйч Эф, — вам нужно было заглянуть своему пациенту в мозг, а он человек, а не крыса. А у человека есть права человека, и его нельзя так вот просто…
— Да, верно, — отвечал Рихтер, — у человека есть права. Но у него есть еще кое-что, чего у крысы нет. Я всегда был очень крепкий и здоровый. А пациент по всем прогнозам был нездоровый. Он вел нездоровый образ жизни. Его нервная система была измучена припадками. Мы с родственниками организовали для пациента жизнь, в которой он мог бы почти ничему не удивляться. В ней было только то, что он запомнил до операции. Остальное — совсем по мелочам, понимаете? Он проживал один и тот же день раз за разом. И должен был… ну я не знаю, заболеть рано или поздно. Понимаете? Но он оказался крепким. И заболел я.
Профессор откашлялся.
— Заболел я. Это я скоро умру, а не пациент, который старше меня на десять лет и не вел такого здорового образа жизни, как я. А я не могу! Его мозг, возможно даст мне ключ… я не знаю, к чему! Ко всему! Просто я не могу так вот свалиться в могилу, не завершив своего главного проекта! Я должен увидеть мозг моего пациента, понимаете, Генри? Должен. У меня на это совсем мало времени. Я пока не сошел с ума. Но я скоро умру. Совсем скоро. Мне 82 года, не пожалуешься. Но пациент живет и живет! Все исследования завершены давно. Уже десятилетия я просто жду. И у меня заканчивается время. У человека есть права, этим отличается от крысы. И еще у него есть добрая воля.
Эйч Эф сидел, обхватив себя руками.
— Профессор, — тихо сказал он, вы так и не сказали, зачем пришли ко мне.
Рихтер поднял с полу черный портфель, отстегнул застежку, достал оттуда журнал и поглядел на обложку. «Этот номер вышел двадцать лет назад», — сказал он и развернул ее к собеседнику. Сверху был большой заголовок, набранный изящными буквами: “SCIENCE”. А ниже белым шрифтом по черному фону: “Patient HF”.
***
Профессор уходил поздно вечером. Он застегивал черный плащ, а Эйч Эф стоял, прислонившись к дверному косяку. Из комнаты доносилось непрерывное шуршание и что-то бухало — это паниковал и бился в клетке чуткий к настроениям людей Аристотель Третий. За окном давно стемнело.
— Я ухожу, — сказал профессор, надевая котелок.
— Всего доброго, — отвечал Эйч Эф, — извините меня. Но я все-таки считаю, что вы неправы. Ваши порывы благородны, мы должны быть благодарны вам. Но я не хочу. И я имею на это право. Я хочу жить столько, сколько мне предначертано. И я не только хочу этого, я еще и уверен, что я прав. И что только так и нужно.
— Как знаете, — отвечал Рихтер, глядя на свои ботинки, — если вы вдруг передумаете, то таблетка, о которой я вам говорил, лежит на кухне на столе в стаканчике для лекарств.
— Я не передумаю.
— Сегодня вы много колебались.
— Да, но в конце концов я принял решение. Извините меня, профессор.
***
Павел Рихтер закрыл за собой входную дверь и прошел по дорожке к большому черному автомобилю с черными стеклами. Он сел на заднее сиденье и машина покатилась в ночь.
— Завтра утром как обычно, — сказал профессор через несколько минут водителю.
— Завтра Рождество, — отозвался шофер. Он был одет черную толстовку со слишком большим капюшоном, так что из-под него торчал только длинный острый нос. Профессор часто, беспокоясь, спрашивал, не мешает ли капюшон глядеть на дорогу, но шофер никогда не отвечал на этот вопрос.
— Ну и что? Каждый день. У меня мало времени. Льюис говорит, что я скоро не смогу ходить. Нельзя пропускать дни, я должен пытаться.
— Как было сегодня? — спросил шофер.
— Он колебался. Сегодня — колебался. Значит, я на правильном пути!
— По крайней мере он не спустил тебя с лестницы, как неделю назад. И не порывался вызвать полицию, как до того. Удивительно, как реакция зависит от того, как повести разговор.
— Конечно! Я испробовал уже тысячу подходов! Всякий раз я веду по-новому. И я уговорю его! В результате — уговорю! Я не могу по-другому. Вот сегодня рассказал про изыскания в архиве. Сказал про Судьбу. Я думаю, это подействовало.
— Ты клялся не лгать, — заметил водитель.
— Это не ложь! Я в самом деле искал, в чем причина его болезни!
— Но ничего не нашел. А ему рассказал какую-то ерунду.
— Ты не понимаешь! — профессор стал глядеть на мелькающие фонари.
— Не понимаю. Если это так важно, сказал бы ему, что это поливитамины. Он доверчивый.
— Слушай, если ты еще раз что-то такое скажешь, я тебя… я тебя… я не знаю! Я профессор! Ученый! А не отравитель. У него есть добрая воля! У всех есть добрая воля. Мне нужно только найти рычаг, который заставит его согласиться добровольно. И я найду! Я найду! Только бы успеть… Но у меня еще есть попытки! У меня еще есть попытки! — прошептал профессор страстно и зашелся в приступе кашля.