Валентина Гревцова, учительница, после долгих мытарств, переездов, съема углов обрела, наконец, жилищный покой - получила квартиру. Двухкомнатную на троих. Дали ей, мужу, работнику районного узла связи, и сыну, Валерке. Валерка, конечно, отрезанный ломоть, поступил в университет, вернется ли в родные палестины? А муж - рукодельник. Сделал в квартире “евроремонт” - двери под мрамор выкрашены, в коридоре - фотообои, ивы над водой склоняются, в золоте, и на кухне стены под трафарет изукрашены - виноградные гроздья, сочные, вьются - от газовой плиты до холодильника.
Гревцова показала квартиру Аньке Стародубовой, новой подруге, которую поставили в школе руководить внеклассной работой. Стародубова - молодая, неоперенная, глазами хлопает, ахает: “Хорошо! Здорово! Мило!”
Обойдя покои, женщины расположились в зале у журнального столика. Рядом, чуть кривя оранжевую матерчатую голову, уныло возвышается торшер. Стародубова трогает длинную деревянную ножку и говорит с тоскою:
- Вот, Валь, у тебя и торшер есть...
У Стародубовой нет ни торшера, ни семьи, ни квартиры - комнату у бабки снимает.
Гревцову, недавно еще такую довольную, вдруг несет на откровенность:
- Да что торшер... Видимость одна. Вон мой... Третьего дня, в воскресенье, принес вот такусенькую защелочку, - Валентина показывает ничтожность предмета, сужая расстояние между большим и указательным пальцем до минимума. - Где-то ж Оно её нашло, купило. Прибил щепочку такую же манюсенькую, на щепочку стал защелочку ладить, двошит, как бык в жару, охает, молотком себе по пальцем попадает. А я с горя взяла Василия Шукшина - был праздник религиозный, а Оно же этого не понимает, его разбирает работать - и решила лечь в спальне. Взяла торшер, в голова к себе поставить. Он на меня как попер: куда берешь, вещи должны на своих местах находиться, вон читай под настольную лампу! - А, - говорю, - я с тобой двадцать лет прожила (и торшеру столько же), и все должна быть в условностях?! Как завелись, я как погнала матом, несмотря на праздник религиозный, перенесла торшер и стала читать Василия Шукшина. А он там пишет, помимо трактористов и доярок, про луну - мол, одинокая, далекая, издали золотая, и смысл такой - все равно все помрем. И так мне от него тоскливо стало... А он всё в зале боговал.
- А потом? - глаза у Стародубовой, и без того наивные, расширяются от любознательности.
- Да что потом, - Валентина, уже жалея о своей откровенности, энергично встает с кресла. - Уснули каждый в своей комнате, и всё...
Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь