Рассказ
– Вы, поколение, выросшее в тепле и заботе, не знавшее ни войны, ни голода! Что вы знаете о хлебе?! – взревел бородатый писатель.
Под высоким потолком школьного зала эта фраза обрела мощь чугунного кулака. Она обрушилась на школьников сверху, ударила им по ушам, и каждый вздрогнул, очнулся от дремы под бубнеж прозаика и по ученической привычке послушно задумался: «Что я знаю о хлебе?»
Писатель был из числа тех, чья фамилия украсит графу «нравственное воспитание» любого педагогического отчета. Он рьяно громил в своих книгах «пороки молодежи» и расписывал «прелесть старины деревенской». Прозаик жил в областной столице в комфортабельной квартире, ключи от которой ему выдали еще при советской власти. В школу его привезли на машине, выпрошенной завучем у администрации колхоза.
Встреча с писателем проходила в промозглый октябрьский день, и за пластиковыми окнами на опустевших клумбах ветер трепал последние жидкие цветки календулы. Так злой учитель хватает за вихры рыжего пацана и таскает в остервенении, мстит за все проказы и шалости.
Примерно половину учеников в школу привозил автобус. В семь утра пазик начинал собирать старшеклассников по долам и весям необъятного района. Он курсировал от деревни к деревне, от хутора к ферме, подбирая сонных и продрогших подростков. В Герасимове жил один пацан – Колян из девятого «Б», в Паутинке – одна девчонка, Дашка Лепихина из выпускного, на ферме у хутора Цветково садился ее одноклассник Олег, в Батагове – пять человек, в Урочище – Маринка из класса коррекции. Собрав всех, к восьми утра пазик привозил старших подростков в поселок Первач и тут же уезжал за учениками начальных классов.
В Перваче находилась большая школа. В ней учились дети со всей округи и, конечно, местные ребятишки. Поселковые на детском языке именовались центровыми, а приезжие – дальними. Центровые и дальние то развязывали войну, то заключали недолгий мир. Так они познавали на практике то, что в теории в учебниках обществознания называлось «социальным неравенством».
Центровые жили в благоустроенных квартирах городского типа. Они приходили ровно к началу уроков и уходили сразу после их окончания. По вечерам они посещали школьные кружки и секции, а некоторые даже ездили в близкий к поселку райцентр: кто в бассейн, кто в «художку». В Перваче работал клуб с дискотеками по выходным, в нем даже показывали кино, а иногда со спектаклями приезжал ТЮЗ из областной столицы. Центровые были лучше одеты, их сотовые и планшеты выглядели более модными и стоили дороже.
Дальние ежедневно после уроков подолгу торчали на школьном крыльце в ожидании пазика, который отвезет домой. Они возвращались в родные избы, где нужно к приходу родителей с работы протопить печи, наносить воды, обрядить скотину.
Среди них встречались такие мальчишки и девчонки, которые знать не знали, что такое детский сад. Сидели до первого класса дома с бабками и потому не умели ни рисовать, ни клеить, ни делать аппликации из цветной бумаги… Называли учительницу Марию Ивановну по деревенской привычке тетей Маней, не могли построиться в шеренгу на физкультуре, путали право и лево, говорили, протяжно окая. В их речи встречались слова, которые центровым были непонятны. Все эти «цуноцки» и «гумаги», «гогоны» и «баско» звучали смешно и дико, как язык варваров. И у некоторых дальних вообще не было ни «сотиков», ни планшетов – обычно у тех, кто рос в многодетных семьях.
Где-то на границе шести-семи лет центровые и дальние впервые инстинктом не человека, но звереныша понимали еще не облеченную в слова истину: никакого равенства на самом деле не существует, что бы там ни заливали авторы учебников. Центровым – «художка» и тренировки, а потом вузы и города, сытая и спокойная жизнь. «Дальним» – дорога да работа, а когда вырастут – работа, работа, работа, работа, работа, работа... Никогда не заканчивающаяся. В воспоминаниях о школе останутся синяки, полученные в драках с центровыми, темные ели, мелькающие за окном автобуса, мороз, пробирающийся в ботинки и валенки, так что невольно поджимаешь пальцы и глубже упихиваешь ноги под сиденье пазика, и неизбывная, ничем не перебиваемая тоска по дому....
Каждый день дальние совершали путешествие из одной реальности в другую. Школьный пазик, как машина времени, перевозил детей из умирающих деревень в иную цивилизацию – из прошлого в настоящее. Это путешествие будто отнимало у маленьких дикарей силы родной земли. Оторванные от нее, они становились вялыми, раздражительными и сонными. Пытаясь приободрить самих себя, дальние шутили, что, как в сказках про Гарри Поттера, они трансгрессируют всем пазиком из деревень в Первач.
Немудрено, что после «трансгрессии» до полудня дальние обычно дремали, наплевав на уроки. И теперь, когда глас писателя – «Что вы знаете хлебе?!» – разбудил юных варваров, каждый из них завел думу о своем собственном хлебе.
– Что вы знаете о хлебе?
Дашка Лепихина думала о том, что после уроков до прихода школьного автобуса нужно успеть купить хлеба в колхозном магазине. Четыре буханки и два батона для своей семьи и еще одну буханку, чтобы съесть ее прямо в пазике вместе с многочисленными двоюродными и троюродными братьями и сестрами, племянниками и племянницами, которые тоже учились в школе в Перваче.
Дашка – представительница не просто семьи, но рода Лепихиных. У ее бабушки – тоже Дарьи – было более полусотни внуков и правнуков, и большинство из них жили в окрестных деревнях. Восемь внуков-правнуков, включая саму Дашку, пока еще учились в школе.
Бабу Дашу – почетную колхозницу, знатную доярку и мать-героиню – знал чуть ли не весь район. Это была круглолицая и очень худенькая старушка, глядя на которую не верилось, что вот эта вот маленькая женщина когда-то родила и вырастила девятерых сыновей. Отец Дашки-младшей был последышем, девятым, последним сыном, поэтому престарелая мать по обычаю осталась коротать свой век в его доме. Каждое утро баба Даша выдавала Дашке-младшей маленькую денежку – одну на всех потомков-школьников. На эти деньги дети Лепихиных, давно и напрочь запутавшиеся, кто кому из них какой родней приходится, обычно покупали буханку хлеба. Не сладости, не чипсы, не сухарики и не лимонад, а именно хлеб. И вовсе не потому, что они нуждались. Наоборот, трудолюбивые семьи Лепихиных жили хоть не богато, но и не бедно. Просто дети успевали серьезно проголодаться за день и давно, как и все дальние, в долгих ожиданиях автобуса усвоили, что от сладкого на пустой желудок можно заболеть. К тому же бабушкиных денег на чипсы или конфеты для восьмерых все равно не хватило бы. А хлеб – ничего, хлеб можно, хлеб вкусно, хлеб – на всех.
Лепихины по-братски делили буханку не только между собой, но и между своими товарищами, так что хлебом от бабы Даши причащался весь школьный пазик, и даже водителя дядю Лёшу дети угощали, но он всякий раз отказывался. Самыми вкусными считались горбушки и черная корочка. «Горбухи» всегда доставались младшей и старшей – первокласснице Нинке Лепихиной и выпускнице Дашке. «Ешьте, девки! Кто горбухи ест, у того титьки больше вырастут!» – хохотал девятиклассник Серега Лепихин. Если бы кто-то чужой позволил себе такую шутку о его сестрах, то сразу получил бы от Сереги в харю.
Очень редко от буханки оставался мякиш – самая сердцевина, серый клейкий комочек, похожий на мокрого воробья. Вернувшись домой, Дашка отдавала этот мякиш бабушке. «Не доели мы, бабуль», – немного виновато и в то же время весело говорила Дашка. «Доисть надо!» – строго отвечала баба Даша. Она пережила голодомор сороковых годов и до сих пор тайком от младшего сына сушила у себя под матрацем сухари – так, на всякий случай, на тот самый черный день, от которого любым способом надо спасти каждого из полусотни внуков и правнуков.
Старушка садилась на лавку под иконами и смотрела, как Дашка-младшая, ловко орудуя клюкой, достает из русской печки щи, разливает по тарелкам себе и бабуле. И в кухоньке сладко пахло пареной капустой и мясом. Старая и юная Лепихины вместе обедали. В прикуску со щами баба Даша деснами дожевывала за своими потомками серый клейкий мякиш, потому что сухарь из него получится плохой и может даже заплесневеть под матрацем. А еще потому, что на этом кусочке остались прикосновения всех восьмерых, младших и любимых: шестнадцатилетней Дашки, шестилетки Нинки, хулигана Сереги, тихони Матвея, близнецов Кольки и Димки, красавчика Руслана и задаваки Тоньки.
Мечтая поскорее вернуться домой к бабуле, Дашка слушала писателя в пол-уха. Она еще не знала, что пройдет всего полгода и бабули не станет. Чтобы проводить доярку-героиню в последний путь, колхозу придется выделить не один, а два пазика, включая школьный. Но даже в два автобуса потомки бабы Даши уместятся с трудом... И каждый из внуков и правнуков во время этой печальной поездки, глядя в окно или в лица родных, будет вспоминать вкус той самой бабушкиной буханки хлеба – горбушки, корки, мякиша, – но при этом во рту ощущать только горючую едкую соль...
– Что вы знаете о хлебе?!
Маринка Петрова из Урочищ, та самая, что училась в классе коррекции, вспомнила, как в воскресенье проснулась посреди ночи от странного шороха, непохожего на обычную возню крыс. Оказалось, это отчим сделал заначку под печкой. У него там хранился недопитый портвейн и полбуханки черного хлеба.
У Маринки было шестеро младших братьев, причем только шестой – от отчима. Мать нигде не работала – запила еще с юности, к тому же в прошлом году у нее обнаружился рак надпочечников. Отчим тоже нигде не работал, только иногда собирал черный металл и сдавал скупщикам. Дома жрать было нечего, кроме грибов и картошки. Маринка все лето «строила» братьев – безжалостно гоняла ребятишек в лес и на прополку огорода. Так на грибах, картошке и Маринкиных матюгах и выживали. Когда начинался учебный год, «стройка» продолжалась: Маринка требовала от братьев, чтобы они хорошо учились, и, действительно, из всей семьи в классе коррекции оказалась только она сама. Маринка по этому поводу не горевала нисколько, наоборот, хотела с учебой поскорее разделаться, потому что сразу после девятого ее уже пригласили на работу – скотницей к фермеру Милюкову.
С родителей Маринке едва удавалось выколотить денег на батон или буханку в день. Хлеба хватало по куску на каждого, а ребятишки очень его любили, особенно младший Димон. Этому дай горбушку в два пальца, даром что зубы еще не все проклюнулись, замуслякает весь кус прямо деснами подчистую. Отчим приноровился: он прятал хлеб от детей, а портвейн от жены. И ночью употреблял. Иногда ребятишки оказывались проворней и находили его «нычки»: хлеб съедали, а портвейн отдавали матери. Это единственное обезболивающее, которое ей еще помогало. Отчим пытался налупить провинившихся, но он всегда был полупьян, нетвердо держался на ногах и не мог никого поймать, поэтому только бессильно матерился и обзывал ворами. Маринки он боялся как огня: она поколачивала отчима, от пьянки ставшего похожим на сухую желтую щепку. «Что вы знаете о хлебе?» – с укором прозвучал вопрос писателя, и Маринке, очнувшейся от дремы, тут же стало мучительно стыдно: в воскресенье днем она еще ничего не знала о хлебе, спрятанном под печкой, и не успела найти его раньше, чем отчим все сожрал. «Надо же быть такой дурой! – ругала себя Маринка. – Все обыскать, а под печку не заглянуть!»
– Что вы знаете о хлебе?
Олег Водоносов, самый красивый парень в одиннадцатом классе, готовился поступать в военную академию и потому учился только на «отлично». В девятом он сдал математику на сто баллов, и теперь математичка Анна по прозвищу «Ванна» (по отчеству Ивановна, по фамилии Ванина) мечтала, что и на ЕГЭ Водоносов покажет тот же победный результат. Олег старался прислушиваться к тому, что говорит писатель, потому что предстояло по итогам встречи написать сочинение, а русский с литрой шли не так гладко, как алгебра с геометрией. Однако утренний холод и постоянное недосыпание действуют одинаково и на отличников, и на двоечников, и на спортсменов, и на хлюпиков. Как и всех, после сегодняшней «трансгрессии» в пазике из мира в мир Олега слегка знобило целый день, а теперь клонило в сон. После вопроса «что вы знаете о хлебе?» Олегу вспомнился Руслан Алиев, армейский друг старшего брата. Брательник и Алиев вместе служили в десантных войсках в Пскове. Только брат после срочной вернулся в родную деревню, а Руслан подписал контракт.
Этим летом Руся приезжал в гости. Он оказался классным парнем и научил Олега кидать нож, показал пару прикольных приемчиков рукопашного боя, а то брат вечно отнекивался, мол, некогда с тобой, салагой, заниматься, мол, сам учись... Уже перед отъездом, в середине августа, Руслан пошел на охоту с ночевкой, и Олег с ним напросился. Брат не смог с Русей пойти: уборочная началась, а он комбайнер. Ох и тяжело Олегу пришлось с десантником! Руслан по лесу бегал как лось – с той же скоростью. За день полсотни километров намотали, не меньше. К вечеру дождь пошел. Руслан объяснил, как сделать шалаш из еловых ветвей с помощью одного только ножа. Потом учил, как в сырости костер разводить. Сварили добытого рябчика с картошкой, а затем пили чай с сахаром и пшеничным хлебом. Рябчик, добытый в смородишнике, жирел все лето на угольно-черных ягодах, и от тушеного мяса шел смородиновый дух по всему лесу. Ужинали, сидя в шалаше, дождь по еловым веткам шлепал, а внутри было уютно и тепло, и хвоей пахло, и дымом, и табаком немного от Руслана, и мужским потом.
Руслан разделил на двоих половину пшеничной буханки и сказал, что подсоленный белый хлеб очень вкусно есть со сладким чаем. Крупная прозрачная соль блестела на белой мякоти, и капли дождя иногда падали на коричневую корку. Олег и Руслан обсуждали, что с утра на запруду за утками надо будет сходить и что осень уже чувствуется. Спать легли, и Олег, согревшийся и уснувший под курткой старшего друга, понял, что жизнь готов отдать за хотя бы еще одну такую ночевку. Он знал теперь, что никогда не станет комбайнером, как брат, и Руслан тоже никогда не стал бы, потому что таким, как они, есть лишь одно место на земле – на охоте или на войне. Только там все ясно и просто, как в таблице умножения, прекрасной в своей девственной чистоте и однозначности...
В конце августа Руслан ушел воевать на Донбасс добровольцем. Олег смотрел новости по телику или читал их в интернете на «сотике». Он понимал, что всюду врут, но следил за сводками с ревнивым вниманием. Каждый день Олег отрезал себе на ужин кусок белого хлеба и посыпал крупной солью, но даже со сладким чаем хлеб отныне имел горьковатый привкус еловой смолы и едва уловимый аромат черной смородины.
– Что вы знаете о хлебе?
Восьмиклассник Женька Самсонов о хлебе знал больше других, хотя и учился из рук вон плохо. Все понимали, что он еле-еле дотянет до девятого класса, а потом станет тем, кем и положено стать мужчине по фамилии Самсонов – трактористом. Его отец, дед, братья и племянники – все были трактористами и комбайнерами. А прадеду на юбилей даже собственный трактор от колхоза подарили, с именной табличкой: «Николаю Ивановичу – родоначальнику династии Самсоновых».
Говорят, татаро-монголы сажали ребенка на коня раньше, чем тот учился ходить. Впервые батя взял с собой Женьку в кабину трактора раньше, чем тот научился сидеть. Даже фотография сохранилась – молодой отец, сияющий от счастья, а на руках его завернутый в клетчатое одеяльце Женька с широко раскрытым, орущим ртом.
Как только мальчишка немного подрос, отец стал брать его с собой на работу. По весне Женька наблюдал, как плуг вспарывает брюхо сонной земли, как падают в коричневые раны зерна, а спустя пару недель, если пройдут обильные ливни, семя поднимается дерзким зеленым подшерстком. Летом он любовался валками скошенной травы. У отца они получались безупречно ровными, словно строчки стихотворений на книжной странице. Ближе к осени батя менял трактор на комбайн. Больше всего Женьке нравилась ночная жатва. Цвет зрелого ячменя в свете фар, запах горячего зерна на сушилке. Обеды в полвторого ночи, когда мужики составят технику полукругом на уже лысом участке поля, сядут в ряд, возьмут в руки миски с гречневой кашей и, прогоняя сон, станут хохотать, травить байки под тревожные крики птиц, все лето проживших вблизи ячменных полей.
Женька в запахах, звуках, цвете, в движениях рук на руле и рычагах знал, как рождается хлеб. Но не мог рассказать. Его речь была неразвита, потому что, как говорила училка литры Татьяна Семеновна, за свою жизнь Женька прочитал три книги – «букварь, вторую и синюю». Зато он умел понимать знаки, которые оставляет природа на окрестных полях: когда пора начинать сев или выгонять скотину на пастбища, поздно ли в этом году созреет пшеница и каким будет урожай картофеля... Женька, горюющий из-за неудач в школе, не мог объяснить сделанное им открытие: истинная красота земли открывается только в безмолвии тяжкого труда. Он мог бы так сказать, но не умел. Он в буквальном смысле не имел слов помимо тех, которые нужны для работы в поле.
– Что вы знаете о хлебе?
В ответ на этот возглас писателя Юркин живот раздраженно забурчал. Девятиклассник Юрка Каменский жил вместе с матерью в деревне Абрамцево. Отца своего не знал, а отчимы менялись каждый год. Сейчас, например, в отчимах ходил бывший зэк, которого Юрка запросто звал Саней, и Саня, пожилой уже мужик, даже и не пробовал протестовать против такого обращения из уст подростка. Саня, всю жизнь просидевший в колониях, то ли не знал, как мальчишки должны обращаться к мужчинам, то ли с высоты своего опыта понимал, что Юрку вереница отчимов окончательно задолбала и пацану плевать на все границы и правила. Саня и мать беспробудно пили, а в перерывах воровали или подрабатывали скотниками на ферме. Жителей в деревне почти не осталось, и, когда постоянные работники уходили на выходные, на подмену брали даже алкашей.
Юрка питался в школе бесплатно как малоимущий. Он бы давно учебу бросил, если бы не эти обеды. Но беда в том, что школьного питания было слишком мало для растущего организма. Юрка подворовывал. Когда подавали звонок на первый урок, он прятался в раздевалке и обшаривал карманы пальто и курток в поисках мелочи. А в столовой, когда буфетчица тетя Валя отвлечется, набивал карманы заношенной до дыр толстовки хлебом. Иногда удавалось стащить пирожок или ватрушку.
Юрка был невысоким кареглазым худышкой, хрупким, гибким, как веточка ивы. Его обзывали «девкой» и «бабой» за слабость телосложения и нередко бивали центровые, поэтому мальчишка научился быстро бегать и виртуозно прятаться. Сам он никого и никогда не обижал, если не считать за обиду украденную мелочь. Юрка очень радовался, что у него нет младших сестер и братьев, как у Маринки из Урочищ, иначе пришлось бы кормить и их тоже. Он мечтал поскорее уехать в город. Что он там будет делать, в этом городе, Юрка не знал, но надеялся, что там-то уж точно он сможет как-то устроиться. Может быть, пойдет работать грузчиком на склад супермаркета. Саня говорил, что грузчики в больших магазинах всегда нужны. Отчим делился разными способами воровства в супермаркетах, и Юрка, готовясь к будущей жизни в городе, мотал на ус. Он слушал Саню так внимательно, как никогда бы не стал слушать учителей в школе.
Мать, глядя на Юрку, часто повторяла: «Жаль, не девкой родился. Замуж бы выдать, и готово!» Сама она выросла в детдоме и не видела ничего особенного в том, что не могла обеспечить сына даже куском хлеба на каждый день. «Его в школе кормят! Отвяжитесь!» – беззаботно отвечала мать, когда на ферме ее начинали стыдить доярки. Но зато, когда она получала зарплату, они устраивали пир на весь мир: ветчина и сыр из райпо, копченая скумбрия, курица гриль. Вино и водка лились рекой... Пьяная, сыто икая, она то пела дворовые песни времен детдомовской юности, то кормила Юрку, приговаривая: «А говорят, я впроголодь тебя держу! Ешь, сыночек, ешь!» Зарплаты хватало дня на два.
Юрка донашивал вещи, которые ему отдавали из жалости. Его иногда кормили – тоже из жалости. И сам он научился жалеть людей. У Юрки обнаружился неудобный для вора талант: он почти физически ощущал боль другого человека. Однажды у матери заболели зубы, медицинский полис она так и не сподобилась получить, а денег на платного стоматолога, который принимал в райбольнице, конечно, не было. Мать лежала на печке, прижавшись флюсом к горячим кирпичам. Дров по такому случаю Саня украл из колхозной столовой, своих-то на зиму, как обычно, запасено не было. Мать скулила, как щенок, недавно отнятый от кормящей суки, а Юрка лежал в комнате на диване и, словно пульс, ощущал биение материнской боли во всем своем теле.
Он не выдержал – сбегал к соседке бабке Мане и попросил у нее анальгину для матери. Лекарства в деревне – это драгоценность. За ними приходилось ездить в город, нанимать машину или топать пять километров до автобусной остановки, но баба Маня все-таки дала пластинку таблеток и сунула парню буханку домашнего хлеба, который она не покупала, а сама пекла в русской печи. У бабы Мани, старой доярки, болели распухшие ноги, ей было трудно дойти до магазина в соседней деревне.
Мать, положив на дырку в коренном сразу две таблетки, затихла и скоро уснула. А Юрка отрывал кусочки от хлебной плоти и медленно разжевывал. Буханка пахла не так, как магазинная, и, вкусив дар от чужого семейного очага, Юрка не выдержал: по его щекам побежали предательски горькие, совсем не мужские, не воровские слезы...
– Поэтому не забывайте, что не только хлебом единым жив человек.
Так закончил писатель свою речь, растянувшуюся на два урока. Учителя наперебой стали благодарить его за встречу, ребятам разрешили разойтись, и «не знавшие ни войны, ни голода», смеясь и толкаясь, гурьбой вывалились из актового зала – кто домой, а кто на остановку школьного пазика. Знаменитого прозаика повели в столовою – кормить обедом. Юрка Каменский и Жека Самсонов уже разведали, что к его приезду повар тетя Катя испекла огромный пирог с яблоками и повидлом, и именно поэтому на всю школу так сладко пахло вареньем во время большой перемены.
г. Вологда
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Мелёхина Наталья
