Я родилась на севере, но мои первые детские воспоминания теплые. В моем детстве зимы как будто не было
Моя мама с севера, из Карелии, а папа с юга, из Грозного. Они познакомились в Одессе на свадьбе общих друзей. Сначала папа приехал в Карелию. Посидел дома, глядя из окна на серый дождик. Походил в куртке в июле. Погрыз недозрелую клубнику. И сказал маме, что так жить нельзя. И забрал нас (мне было полтора) на свою родину, в тепло и абрикосы. Там, в абрикосах, родился брат. Там, в Грозном, я провела дошкольное детство.
Ореховое дерево
Я собираю с земли грецкие орехи в большой мешок. Начало осени, я в шортах, у меня разодранные коленки. Несколько орехов мимо мешка в карман, потом в щель между дверью и косяком. Хрясь, а затем быстро в рот — вкуснотища!
У нас дом и сад. В саду клубника, ягоды, много цветов и курятник. Родители работают на заводе: папа — сварщиком, мама — в компрессорном цехе. Днем я одна дома, выходить за калитку нельзя. Когда лепить куличики надоедает, я гоняюсь за курами. Спасаясь, они смешно перепрыгивают через мамины грядки и кудахчут на весь двор. У нас растут черешня и вишня. Вишню можно рвать, высунув руку в окошко уличного туалета. Если свернуть по кривой дорожке направо, можно, как в домике, спрятаться в кустах крыжовника. А если пойти налево, упрешься в толстый ствол орехового дерева. Оно такое большое, что кажется, будто крона уходит в небо. И грецких орехов так много, что мы не знаем, куда их девать, отправляем посылками бабушке в Карелию.
Я почти не помню город. Помню только землетрясение: качается люстра, и с холодильника на пол падают чашки.
Еще помню темную улицу и высокое здание с яркими окнами — роддом. Наверху, в одном из окон — мама. Улыбается и машет нам с папой.
— А братик вы-ы-ы-ле-ез? — кричу изо всех сил.
— Вы-ы-л-ез! — кричит в ответ мама.
Папа крепко сжимает мою руку, и мы любим маму один сильнее другого. А потом дома появляется краснощекий вертлявый сверток. Я беру аккуратно, он такой тяжелый и теплый! И очень забавный: перестает плакать, если немного его потрясти.
Я НЕ ЗНАЛА, ЧТО МЫШИ ПОТЕЮТ ОТ СТРАХА
Когда брат подрастает, мы с ним охотимся за мышами. По вечерам мыши гуляют по буфету и грызут крупы.
Однажды папа ловит мышь и сажает в трехлитровую банку. Катит банку по полу, и мышка внутри становится мокрой. Я не знала, что мыши потеют от страха. Потом мама ставит банку с мышкой на печку, чтобы мышь просохла. Она умывается в банке, а мы кидаем ей хлеб, колбасу и тряпочки, чтобы было помягче.
Я помню дедушку Колю, папиного отца. Он приходит к нам, маленький и сутулый, и дрожащей рукой протягивает мне помятую денежную купюру. Я его боюсь и стесняюсь, от него неприятно пахнет алкоголем и горем. Но деньги беру. И больше никогда его не вижу.
Позже мама расскажет, что дедушка сильно пил и не жил с бабушкой. И нас навещал редко, только в особом расположении духа. В то лето, когда он дал мне денег, его зарезали чеченцы в пьяной драке возле какого-то кабака.
«Куда бежишь, девочка?»
Наши соседи все чеченцы, хотя русских в Грозном живет много. Мы играем во дворе, а иногда я хожу в гости к девочке Асе. Ася единственная в округе, у кого волосы не черные, а рыжие. Она живет через три дома, но мне кажется, что очень далеко. Однажды я засиживаюсь у нее за куклами до темноты. Спохватываюсь, когда на улице уже чернота, и быстро-быстро иду домой.
Как сейчас вижу: темная дорога, совсем немного света из окон. Возле черных кустов мне преграждает путь черная мужская фигура. «Куда бежишь, девочка? Подожди!» Мужчина кладет меня на землю, снимает с меня сандалики, колготки. «Вот так, вот так будет лучше. Не бойся».
Я не понимаю, что делает этот дядя, почему он так громко дышит, зачем на меня навалился? Потом слышатся чьи-то шаги, дядя вскакивает с меня и исчезает. Я поднимаюсь, натягиваю колготки.
Мамы с папой дома нет, только брат Сашка сидит посреди комнаты на полу и плачет в голос. Я подхожу его успокоить, в этот момент в дом влетает папа. «Женя! Ты где была?! Мы тебя обыскались, мать все кусты обошла!» Берет меня за руку, тащит во двор. «Оля, Оля! Она пришла! Оля!»
Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД
Я стою в коридоре и икаю от слез. Рассказываю про Асю, куклы и дядьку. Мамино лицо белеет, а папины губы сжимаются в тонкую нить. Меня отводят в комнату и всыпают ремня.
С самого утра папа куда-то уходит. А в обед на весь двор слышны шлепки и крики. Дядька — это соседский сын-подросток. Как его вычислили, черт знает. Папа говорит, что он извиняется и больше меня не тронет. Но я еще долго не могу выходить во двор и каждый день прижимаюсь лицом к забору — смотрю в щель, как другие играют.
Однажды через забор прилетает камень и рассекает мне лоб. Родители снова ругаются с соседями, а потом мама долго сидит в саду, обхватив руками колени. Она все чаще говорит папе, что надо отсюда уезжать, что ей тут плохо, что мы здесь чужие.
Лезгинка
Еще я помню ясли. Маленькая комната с одинаковыми розовыми пластмассовыми петухами на длинной полке. Пестрый ковер, мы сидим вдоль стен. Скучно. Воспитательница по имени Карина с выдающимся носом с горбинкой играет на пианино. Мы танцуем лезгинку, семеним друг за другом…
Скоро мама забирает меня оттуда навсегда. Говорит, там грязно, я подцепила какую-то кожную заразу. Лучше дома с курицами, чем там. Я не возражаю, я ненавижу эти ясли, лезгинку и клонированных розовых петухов.
Я не помню, как мы уезжали из Грозного. Как собирали вещи, как прощались, как ехали. Зато помню подъезд нашего дома в Кондопоге. Мама долго звонит в дверь. Открывает высокий светловолосый мужчина — мой дядя Саша. Заходим в коридор, ухают об пол здоровые сумки и мешок грецких орехов. Из комнаты на костылях, в черных валенках ковыляет бабушка Мотя. Она давно не ходит, и неясно, какая неведомая сила вдруг подняла ее из кресла. «Внученька, какая ты большая!» — говорит она и обнимает меня мягкой слабой рукой. В доме непривычно холодно. В маминых коленях от бабушкиных рук смущенно прячется маленький брат.
ЧЕЧЕНСКАЯ ВОЙНА НАЧИНАЕТСЯ РАНЬШЕ, ЧЕМ МЫ УСПЕВАЕМ РАСКОЛОТЬ ОРЕХИ, ПРИВЕЗЕННЫЕ ИЗ ГРОЗНОГО
Чеченская война начинается раньше, чем мы успеваем расколоть орехи, привезенные из Грозного. Родители не пропускают новости: по телевизору часто показывают Грозный. Вот разбомбили папин завод. А вот не стало целой улицы. А вот… «Женя, Женя, иди быстрее сюда, наш дом по телевизору!» Я несусь в комнату, плюхаюсь на пол. И мы все смотрим на наш забор и на остатки нашего дома. В кадре мелькает ореховое дерево, нетронутое войной.
Вернуться в Грозный
С тех пор как мы уехали, прошло двадцать шесть лет. За эти годы я иногда вспоминала Грозный. Ни с того ни с сего вдруг вспыхивали в голове сцены из детства. И вот я лечу туда в командировку и трясусь. «В Грозный, Женя! Зачем? — испуганно говорит мама в телефон. — Там же не любят русских, там же ужас что творится! Вспомни, как мы там жили!»
Я не хочу думать о плохом. Я лечу туда не как в город, в котором расправляются с геями, пытают людей за малейшее слово против системы. Я лечу в Грозный как в город, в котором прошло мое детство под ореховым деревом.
В аэропорту меня встречают как дорогого гостя и первым делом везут кормить. Теплый воздух касается лица через открытое окно машины, мелькают дома. Город отстроили заново, даже если бы я что-то помнила, все равно бы его не узнала. Много солнца, много неба, много Путина и Кадырова. Портреты президентов на стенах домов и в каждом госучреждении.
В первый же день иду одна гулять по городу. Страшновато и неуютно. Я выделяюсь из толпы женщин в платках и длинных платьях, на меня смотрят. Возле рынка бабушка рассыпает ведро яблок, они катятся по асфальту, попадают мне под ноги. Помогаю собрать, бабушка выбирает самое крупное и протягивает мне. Я еще чувствую на яблоке тепло ее ладоней, когда спотыкаюсь на лестнице и вырываю с мясом ноготь на большом пальце. Сандалия наполняется темной кровью, кровь капает на асфальт и хлюпает при ходьбе. Больно. Двое мужчин провожают меня до магазина, в котором работает маленький аптечный пункт. Женщина в платке охает, сажает меня на стул, быстро разрезает бинты, складывает в небольшие квадратики, поливает перекисью и передает мне. Я промываю рану («Сандалии тоже вымой!»), наношу «Левомеколь», сверху бинт и пластырь.
— Бедная, как же вы так?
Женщина наполняет пакет лекарствами и бинтами. У меня мало наличных денег, надо идти в банкомат.
— Не надо, не ходи. Куда на одной ноге?
— Как же, — говорю, — так нельзя. Я схожу.
— Не надо, пускай будет от души. Это моя аптека, я хозяйка.
— Повезло мне с вами, — говорю.
— Вы, наверное, что-то хорошее сделали для кого-то, — отвечает, — вот вам и вернулось.
Вспоминаю бабушку с яблоками. Неужели?
Хромаю по проспекту Путина — самой красивой улице Грозного. Уютные кафе, много цветов, женщины в цветных платках, запах кофе и хлеба. Портрет президента внимательно смотрит со стены здания, украшенного лепниной.
В длинной очереди в банкомат мужчины пропускают меня вперед: «Проходи, красавица».
На следующий день знакомая ведет меня в больницу. Просто, без очереди, заходим в кабинет к взъерошенному хирургу: «Девочка приехала из России, повредила палец, полиса нет, посмотрите, а?»
И он молча смотрит («Отрастет») и выписывает мазь («Будет как новый»).
А потом я знакомлюсь с пожилой женщиной, у которой для материала расспрашиваю о жизни в Грозном. Она вырастила восемь своих детей, а сейчас заботится о пяти внуках — мать их оставила, все заботы легли на бабушку.
Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД
Бабушка маленького роста, на голове блеклый платочек. Простое платье, стоптанные тапки. И очень выделяется на руке кольцо — серебряное, красивое, с камушками.
Всю жизнь она прожила бедно: муж был алкоголиком, избивал ее до полусмерти. Есть было нечего. А когда было, все отдавала детям. Сейчас ей семьдесят, она живет в жутких условиях, одна комната и кухня, вместе со старшей дочерью, тремя внуками и двумя внучками. Спят на полу — расстилают толстое одеяло и ложатся плотнее друг к дружке.
Бабушка очень много о себе рассказывает, и ничего хорошего. Просто не было, говорит, хорошего. Побои, предательство, война, голод… Умолкает, уходит на кухню. Возвращается, смотрит растерянно:
— Не знаю, чем вас угостить. У меня есть кусок хлеба и сметана. Попьете чаю?
Я отказываюсь и говорю:
— Давайте я вас лучше обниму?
Она раскидывает руки и сильно ко мне прижимается. Так крепко, что у меня трещат ребра. А потом отстраняется, снимает с пальца кольцо и протягивает:
— Я вам дарю.
Кажется, кроме этого кольца у нее ничего больше и нет.
— Пожалуйста, возьмите. Это от всей души! Будете вспоминать бабку, мне будет приятно.
Я отказываюсь, а она почти умоляет.
— Берите, берите, — говорит с дивана ее взрослая дочь. —Не возьмете — обидите ее. Она у нас такая, последний кусок хлеба отдаст, в этом ее счастье.
ОНА У НАС ТАКАЯ, ПОСЛЕДНИЙ КУСОК ХЛЕБА ОТДАСТ, В ЭТОМ ЕЕ СЧАСТЬЕ
Опьяненная добротой и душевностью, которых я почему-то не ожидала здесь встретить, пишу маме: «Все хорошо, здесь такие хорошие люди… Ты помнишь адрес, где мы жили?»
Не успела
В самый последний день, перед самолетом, еду на улицу моего детства. После войны ее название не изменилось, сохранилась и нумерация домов. Что сейчас на месте нашего дома? Стоит ли орех?
Останавливаемся по нужному адресу. Придерживаю сердце, выхожу. Там, где был наш маленький домик с калиточкой, стоит дворец. Такой красивый, что я боюсь зайти. Просто стою как вкопанная возле большого камня — на нем мы с Асей раскладывали формочки и кукол.
Из дома напротив выходит седой мужчина — поинтересоваться, не надо ли чем помочь. Я рассказываю, что жила здесь.
Он наморщил лоб.
— Как фамилия? О, Волунковы! Помню, помню. А вон сейчас его позову (кивает на мужчину в соседнем дворе), он вообще всех помнит.
Мужчину, который всех помнит, зовут Султан.
— Помните, кто тут жил? — спрашиваю и дрожу.
— Помню. Ленька с семьей.
— Ленька — это мой папа…
— Да ты что!? Ва-а! А ты мелкая Женька?
— Ага, я мелкая Женька.
— О-о-о, выросла как! А Ленька хороший мужик был, дельный. У него все в порядке было, помню, во дворе и в доме.
И тут у меня щиплет в носу. Такое невероятное ощущение — сто лет прошло, а тебя, мелкую Женьку, помнят где-то на другой стороне земли. И папу твоего помнят. И он не просто папа, а Ленька. Дельный мужик. И люди эти, твои когда-то соседи, совсем тебе незнакомые, а встреча такая, будто родственники.
— Ну ты чего ревешь-то? Ну-у, не реви! — говорит седой дядька и обнимает меня за плечо.
Я не могу ответить. Мне снова пять. Сейчас из-за поворота появится молодой еще папа, поднимет солнечную пыль рабочими ботинками. «Женюля, не наигралась еще? Пойдем домой!»
— Папка-то с мамкой живы?
— Живы.
— Дай папке позвоню? Какой номер?
Глухие гудки прорываются через двадцать шесть долгих лет и соединяют улицу в Грозном с улицей в Кондопоге.
Я подхожу к каменному забору, залезаю на выступ — так видно двор, который когда-то был нашим. Высматриваю ореховое дерево.
— Дом ваш быстро снесли, — говорит сосед. — И вот отстроились как хорошо. А орех долго стоял, его спилили недавно совсем, кажется, этой весной. Чуть-чуть ты не успела.
