Мы никогда его не понимали. Он говорил: «Небо смотрит вниз и вечно просит помощи. Оно ищет того, на чьи плечи сможет опустить свою невыносимую тяжесть». А мы смотрели на его мускулы и искали им сугубо земное применение. Иди пахать землю, говорили ему, иди отваливать камни, иди строить дома. Почисть русло реки, почини городскую стену, а если придёт нужда, выкуй подобающий твоей силе меч и отправляйся разить врагов. Не упадёт твоё небо без тебя.
А он говорил: «Небо требует неослабных усилий. Требует того, кто готов их совершать, не соблазняясь дарами земли. Земля родит сама, и семя родит побег без нашей помощи, и зверь сможет продолжить себя во времени. А тому, что возвёл на земле человек, но что имеет своё основание в небе, нужно вспомогающее усилие, чтобы длиться и длиться». Что за небо такое бессильное? Может, он его просто выдумал?
И вот теперь я смотрю на колючий репей, на буйные сорняки, на цветущее разнотравие, взявшее в плен редкие всполохи хлебного благородства. Смотрю на перекати-поле, нашедшее дорогу даже туда, где раньше стояли каменные преграды. Нет им всем помощи, но нет и противления, и развернулись дети земли во всю мощь. Редкий колос роняет зерно, зерно возвращается колосом, только не наше это теперь, забыл колос о службе нам и слушает только своё земляное естество. Не служит нам теперь и зверь. Некому подчинить его, некому сломить упрямую природу. И запела она дикую песню, отверзла жадное нутро, отбила зверя от рук. Теперь только голод и похоть, только тёмное неразумие земли, свирепствующее в рыке и вое. Забыты нахоженные тропы, забыты усвоенные имена, забыта теплота сожительства.
Но нет уже того, кто говорил: «Человек настолько велик, что дотянулся до неба и поместил туда всё, что не уместилось в самом человеке. И теперь небо хранит это и напоминает человеку о его собственности, и требует помнить и радеть о ней». Да, нет теперь того, кто держал небо, он ушёл, а мы решили, что ничего не произошло, и небо на своём месте. Если, конечно, оно вообще было.
Но вскоре землепашец сказал, что больше не хочет пахать землю, а хочет только наслаждаться плодами своих трудов. А воин вложил меч в ножны и сказал, что его жизнь дороже победы и дороже родины. Судья сказал, что общего закона больше нет, и закон теперь – воля каждого. И философ с ним согласился, наделив каждого правом быть мерой. Царь сказал, что власть – это деньги, а деньги – это власть, одного без другого не бывает, и стал умножать золото, забыв об одухотворении средств целями. Отцы сказали, что дети – это цветы, растущие сами по себе и не нуждающиеся в твёрдой руке возделывателя. А женщины сказали, что их царица теперь – земля, запевшая дикую песню, отверзшая жадное нутро, мать вечного голода и вечной похоти. И нет больше того, кто говорил: «Небо – это закон, это прядок, это бремя ответственности, усилие быть выше себя».
И теперь лишь пустота властвует над расползшимся городом. Все ушли, а пришли дикие травы и звери, вместо дельных речей – пение глупых птиц, и копошение червей, доедающих остатки былого и испражняющихся бесформенностью. А среди руин, среди трав и зверей, среди покинутых домов стоит мой дом, в котором по-прежнему горит огонь, где чистят полы и моют окна, жарят еду и расставляют книги на полках. Белое упрямо чернеет, чистое грязнится, прекрасное отдаёт себя во власть наползающего уродства. Но я запираю двери с приближением ночи, когда многоголосие хаоса особенно соблазнительно. Ничто не смогло быть таким, как прежде, не смог и я: всё чаще смотрю на место, где стоял он, и вспоминаю его слова.
Но я всё ещё так мал… И я складываю камни, ставлю один на другой, всё выше, всё дальше от земли, пока там, на вершине моей пирамиды, не становится холодно, ветрено и одиноко, пока сила тяжести не становится особенно подлой. Мне нужна опора, и там, в лишённой запахов земли вышине, перед пустым миром я взваливаю на себя бремя. Чтобы быть мне и быть всему. Ведь тот, кто был здесь до меня, говорил: «Без того, кто выбрал небо, и земному граду не устоять».