Прежде всего отметим, что отношения русской культуры к Западу всегда были сложными, а подчас и трагическими. Можно сказать, что Россия с самого начала своего исторического пути не могла до конца решить, что же она сама представляет собой: «Запад» или «Восток»? И неслучайно, конечно, что «западники» и «славянофилы» были на Руси не только в XIX веке: в разных формах они проходят практически через всю русскую историю. [Неслучайно и то, что в нынешних поисках русским культурным сознанием основы и целостности снова встает вопрос о Западе. И, может быть, только теперь, в итоге очень трагического полустолетия, этот вопрос о Западе можно увидеть во всей его глубине.
Откуда же появилась эта сложность и почему возникло уже многовековое теперь метание русского самосознания от одной крайности к другой, странная «любовь-ненависть»? Почему культурнейший славянофил Хомяков испытывал неодолимую потребность шокировать петербургское общество, появляясь в нем в крестьянском армяке, а русский интеллигент Печерин стал католическим священником и закончил свои дни в далекой Ирландии? Это только два случайно взятых примера, но они символизируют собою постоянное явление, изначальную поляризацию русского сознания. И корни ее нужно искать, в свою очередь, в некоей изначальной двусмыслице, присущей русской истории.
Киевская Русь решила принять от Византии христианство не только по чисто религиозным, но и по культурно-историческим соображениям. Выбрав после долгих и мучительных сомнений Византию, Русь выбрала «универсализм», некий всеобъемлющий замысел человеческой истории и культуры. Византия уже по своей идеологии была сердцем и носительницей всемирной империи и всемирной культуры, христианским воплощением и завершением римского универсализма. Можно сказать, что Киевская Русь выбрала именно Запад — в противоположность Востоку: хазарскому, персидскому, китайскому, и выбрала Запад именно из-за его «универсализма». Она хотела и ждала как раз того самого включения в «великое семейство рода человеческого», о котором позже говорил Чаадаев. И поэтому единственным временем, когда на Руси не было «западного комплекса», не было «вопроса о Западе», было время расцвета Киевской Руси перед монгольским нашествием.
Однако выбор этот оказался двусмысленным, потому что тот «Запад», который выбрала Киевская Русь в противовес антиисторическому, как бы обреченному на неподвижность Востоку, на деле уже сам распадался, терял свое единство и универсализм и раскалывался на «восточную» и «западную» части, на Восток и Запад в самом себе. Крещение Руси почти совпало с обострением на Западе кризиса, завершившегося в 1054 году знаменитым и окончательным разрывом между Константинополем и Римом. Таким образом христианский мир постепенно терял тот религиозный, культурный и исторический универсализм, который определил выбор Киевской Руси.
Выбрав Запад как некое целое, Русь неожиданно для себя оказалась в орбите восточной части этого Запада, которая все более и более — как, впрочем, и западная часть — сужала, ограничивала свой вселенский кругозор. Таким образом, между Русью и западной частью прежде единого и универсального по своему вдохновению христианского мира был волдвигнут первый «железный занавес», первая преграда - преграда религиозного разделения и отчуждения. Христианская идеология, христианская историософия отгораживали Русь от нехристианского Востока, а раскол в христианстве, в свою очередь, проводил между Русью и Западом непреодолимую черту. В этом и надо видеть начало, источник трагического парадокса, которым отмечена сложная история русского самосознания, русской культуры.
В основе ее в самом начале был универсальный замысел и взлет, но они оказались ущербными из-за краха христианского универсализма. И Русь психологически, культурно стала, с одной стороны, как бы окраиной уже хиревшей и умиравшей Византии, а с другой — своего рода «анти-Западом», границей культурной и религиозной экспансии Запада. Поэтому и радость первоначального универсализма сменилась испугом, подозрительностью, недоверием и неизбежным ростом эгоцентризма. И этим недоверием русское самосознание осталось отмеченным навсегда.
Тем не менее — и об этом никогда нельзя забывать — первоначальная прививка универсализма, сам замысел и выбор универсализма не могли исчезнуть бесследно из русской памяти. Поэтому разрыв с Западом вызвал в сознании травму. И заколоченные на Запад окна и двери вызывали беспокойство, тревогу, они постоянно привлекали к себе внимание. Особенно возросла тревога, когда Русь оказалась отрезанной и от византийского мира, погрузившегося в темные века турецкого владычества. В результате это странное состояние притягивания и отталкивания, недоверия и интереса, комплекса превосходства и комплекса неполноценности еще усилилось. Да и европейский Запад, вступивший вскоре в эпоху своего культурного расцвета, тоже не мог забыть свою восточную окраину, не мог не направлять и на нее своих культурно-политических вожделений. Так создались в России две установки сознания, два отношения к Западу, два «полюса», между которыми и колебалось русское культурное сознание, причем само колебание это постепенно превратилось в один из основных факторов, основных элементов созидаемой культуры.
Первую установку можно определить так: мы — одни. Запад пал, погряз в еретичестве. Пала и Византия. Мы одни не пали. Следовательно, мы избраны, и наше одиночество - свидетельство этой избранности, и поэтому - только бы не оскверниться, не поддаться заразе, только бы дотянуть эту нашу чистоту до конца истории. В религиозно-культурном плане это выразилось в апокалипсизме старца Филофея и его теории «последнего царства», в горделивом самоутверждении Стоглавого Собора, в пафосе вождей старообрядчества - Неронова и Аввакума; потом, после Петра - в проповеди славянофильства, в крестьянском армяке Хомякова и вплоть до наших дней - в страстном утверждении и искании единственности, мессианской самобытности России.
Вторая установка прямо противоположна: лицом к Западу, к его культуре, к его техническому умению, к его гуманизму, праву, человечности и историзму — от сакральной неподвижности «несчастной Византии». И эта установка появилась не с Петром Великим, а гораздо раньше: западничество проявлялось ещё в Киеве и вНовгороде, как потом и в Московской Руси. Отзвуки западного Ренессанса видны в Москве в начале XVI века, затем и XVII-го. По-западному часто одевался и по-западному забавлялся царь Алексей Михайлович; у Запада — а совсем не у Византии и не у греков — взял свои идеи о главенстве Церкви над государством патриарх Никон.
Реформа Петра Великого, завершившая, уже в национальном масштабе, западный крен, ясно показала, что крен этот был не случайным явлением и что Запад для России - не чужое, не интересная «заморская» диковинка и экзотика, а что-то существенное, своё (иначе не было бы Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого). Этим было не просто прорублено окно в Европу: это было возвращение к изначальному замыслу, восстановление замысла универсализма.
И всё же надлом и поляризация остались. «Запад» и «Восток» в России стали до конца русскими, но сама Россия, её сознание, её душа оказались разделёнными. И в трагический кризис своего XX века Россия вступила в состоянии именно этого разделения. [Откуда этот кризис - от Запада ли, от Востока?] С одной стороны, как будто в России воцарилась самая что ни на есть западная идеология, отнявшая у России даже её имя и хотя бы на словах заменившая национальное призвание народа интернациональным. С другой стороны, ещё сильнее, чем раньше, Россия отделилась от «Запада», утверждая свою самобытность, исключительность.
Теперь снова повторяется старое явление. Одни спасения от западной идеологии начинают искать в возрождении мессианско-национальной традиции прошлого, в мире, который навеки запечатлён в русской иконе, в архитектуре церквей Суздаля, Новгорода, «в преданьях старины глубокой». Нарождается своего рода подспудное «славянофильство», возвещённое ещё Блоком в цикле стихов «На поле Куликовом» или в стмхотворении «Россия»:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мие песни ветровые —
Как слезы первые любви...
Это течение понимает восстановление основ культуры, обретение утраченной цельности прежде всего как возврат к источникам народного мироощущения, подавленного западным лоском послепетровской России. Одновременно возникает, однако, и новое «западничество». Сильнее и сильнее звучит нота почти стыда за возобновление рабства, тирании, за вынужденный отказ от правопорядка — за все то, что многим кажется вековой азиатчиной. Это течение мысли требует открыть двери и окна на Запад, снова учиться, снова общаться, снова вступить в «великую семью рода человеческого». Запад для этого течения — не только страна «святых чудес» и «дорогих могил», он представляется спасением от тьмы, бесправия, серости и отсталости. Он — ключ к свободе, к творчеству. Он - обещание будущего в беспросветном настоящем. И до дыр зачитывают приобретённые тайком западные книги, гремит рок-н-ролл, носится в воздухе мечта: съездить на Запад, подышать единственным, неповторимым западным воздухом. И, конечно, ни о каком «синтезе» русской культуры, о её целостности нельзя думать, пока не будет как-либо решена проблема слияния, не будет, так сказать, «мирного сосуществования» этих двух течений.
Александр Шмеман «Основы русской культуры»