Я сказала: «Ветрена, как хочешь, но пойдем к Ковванде».
Вообще-то Ковванду зовут Андрей, и фамилия его не склоняется, а произносится в любом случае «Коввандо». Но склонять прикольнее и шикарнее.
Так что я сказала: Ветренка – ты очень нехорошая и дрянная, что отдала свой автопортрет противной Ковванде, который кроме своих работ ни фига не ценит, и родственники его ничьих работ, кроме шедевров своего дитятки ни фига не ценят, тогда, как мне, которая твои шедевры как раз очень даже ценит, ты никогда ничего не даришь!
Выдать эту сентенцию было нелегко, так как я жутко стеснялась попросить у Ветренки хоть какую-нибудь картинку. Ведь Ветренка в каждую вкладывала столько труда, к тому же, они на мой взгляд просто бесценны. Сама же Ветренка по непонятной причине мне работ не дарила. Когда же наконец надумывала, то мои дрожащие от вожделения руки и сияющий взгляд, очевидно, заставляли ее подумать: «А ведь такая корова нужна самому!» - и мне почти ничего не доставалось.
Предложить обмен я как-то не решалась. Во-первых, у меня не было ни малейшей уверенности в том, что мои работы Ветренке хоть сколько-то нужны, а во-вторых, я жадничала. Ну вроде как: «мои работы – мои дети, я не могу так просто с ними расстаться, даже ради самой лучшей подружки».
Но в этот раз, когда, придя с худграфа Ветренка поделилась, что так устала сегодня, что даже не смогла дотащить до общаги свой автопортрет и подарила его по этой причине Коввандо, я чуть не умерла, свалившись на прямых ножках. «Как ты могла!» - стонала я, катаясь по полу, - «Как ты могла так поступить! Он же замажет твое поверху грунтом и намалюет свои бездарные каракули!». «Там уже не замажешь, там и так слоев восемь!» - гордо отвечала Наташка.
- «Ну зачем же сразу дарить?!»
- «Из благодарности»
- «Значит, Коввандо заслуживает какую-то непонятно за что благодарность, а я?!»
- «Ты тоже заслуживаешь, Муся! Ты заслуживаешь гораздо большую благодарность. Но ты ведь, знаешь Коввандо – он такой эгоист. Он чужое даже и метра не потащил бы. Пришлось сделать, чтоб это было его!»
- «Несправедливость и обман. Пошли к нему»
- Мне неохота. Но если ты заберешь, так и быть пусть автопортрет остается у тебя.
К Коввандо я заходила только один раз, вместе с Ветреной. Не помню за каким надом мы к нему зашли. По-моему, просмотреть его записи, поискать что-нибудь к спектаклю. У Коввандо было столько записей и из них столько мне совершенно незнакомых, что будто бы и не было ничего. Знаете, такое ощущение, когда чего-то слишком много, и ты не знаешь, как к этому подступиться. У Коввандо был западный рок, западный панк, западный нью-эйдж и фолк. Для меня – абсолютно темный лес.
К этому времени я уже знала, что есть русский рок, и он – лучшая музыка в мире. А из западного… Джетро Талл танцевал у меня на пластинке с флейтой у губ. В мастерских на Карла Маркса я слышала «Секс Пистолз» и знала, что это – хорошая музыка, в смысле и мне нравилось, и при людях подобных Коввандо можно упоминать, на боясь, что тебя опустят ниже плинтуса.
Коввандо поставил нам Тома Уэйтса. Можно сказать: потрясение. Мрачненький дядя, напевает что-то простенькое, но внутри чувствуется много слоев глубины. Похоже, даже для Наташки это было что-то новое. Мы тихонечко перевели дыхание и сделали приличное случаю лицо.
Да. Искать подходящее к случаю у Саши дома оказалось безумием. Мало того, что вся его комната заполнена кассетами и пластами. В зале, как у прочих людей библиотека, по стенам располагалась фонотека Коввандиного отца. Это впечатляло. Очень хотелось говорить шепотом, округлять глупо ротики и кланяться. Портил впечатление сам Коввандо.
Когда мы пришли, тот занимался допками. Кропал какой-то натюрмордик маслицем. И вот представьте себе: он расположился прямо в большой комнате, служившей его семье гостиной, прямо на ковре, слегка застеленном газетками с этюдником и всеми этими нашими разбавителями и причиндалами, в длинном халате а ля «свежий кавалер». А вся семья при этом (за исключением отсутствующего отца) ходила на цыпочках и слащаво, подобострастно шепелявила: «Ах, Сашечка творит». Поверьте, то что там Сашечка творил, восторгов не стоило, и пятен на ковре тоже. Вот тут уж нам пришлось сдерживать совсем иные эмоции и выпучивать глазки, чтобы не оскорбить чувств интеллегентно-питерского вида мамы и бабушки в брючках и жилетке.
Зато из подъезда мы вылетели едва не на четвереньках от хохота. Вот такие сложные ощущения сохранились в моей памяти от визита к Ковванде.
Коввандо вообще любил оставлять сложные впечатления. Похоже, ему важно непременно быть в центре внимания, и ради этого он был…. Он был? Был ради этого?
Ну нет, тут уж я загнула.
Надо сказать, на первом курсе (на его первом курсе) отдельно Сашу никто не воспринимал. Была «Чета Коввандо».
Очень красивая и интересная пара: она – со светлыми кудрявыми волосами до пояса, ухоженная, умная, цивильно одетая и он, раздолбай в клетчатой рубахе с джинсовой жилеткой и шевелюрой на манер Макаревича. Раздельно их не видели: всегда вместе, всегда друг в друге. Они сразу заявили о себе как о новой звезде: и это была двойная звезда.
Сейчас прошлое мало кто помнит: Коввандо то с одной, то с другой, но чаще один. Худграфовские девушки не очень-то западают на эгоистов, а после них все остальные девушки мира кажутся пресноватыми. Тогда, когда «чета Коввандо» была на первом курсе, подобное казалось нереальным: это все равно, что один человек распался бы вдруг на две половинки и, те стали бы жить сами по себе. Впрочем, а кто сказал, что Коввандо сейчас – не половинка человека? С того времени, как он расстался с Ренатой, он фактически ничего путного не нарисовал, на просмотрах с трудом, хотя и с апломбом мечется от тройки с минусом до двойки, зачастую подсовывая вместо своих академок чужие, да и с музыкой у него… как-то никак. То ли есть группа, то ли одни пьяные репетиции. О ней мне неизвестно ничего, она фактически сразу ушла с худграфа, говорят поступила в Питер, в академию. Должно быть, так и есть: целеустремленная и способная.
Распалась «чета» классически рокен-рольно, под аккомпанемент песни «Проснулся я днем, часа в два, и сразу понял, что ты ушла от меня. Шуба-дуба блюз. Все равно напьюсь».
Вот так он пил и пел. Пел и пил. В самых разных, совершенно левых и чужих кампаниях. Шуба дуба. Она приходила. Брала его за руку, взваливала пьяное тело на плечи, дотаскивала до квартиры, которую они снимали… Он снова пел и пил. Больше даже пил.
Однажды она пришла. Постояла. Посмотрела на него. Развернулась и ушла.
Вот такой блюз.
Портрет я забрала. Со Светкой в кампании. Сказала: Тут у Вас Наташа Ветренко оставляла работу, мы вот по пути. Можно заберем?
Мама Коввандо сказала: «Конечно, конечно». И с радостью избавилась от толстого, грубо сколоченного подрамника, обтянутого суровой мешковиной, с которого из под белой шляпы с мягкими полями во весь рот улыбалась Ветрена. Ну, может, и не с радостью. По крайней мере, она не кричала, что ни за что не расстанется с этой работой, не царапалась и не кусалась, что непременно стала бы делать я в подобном случае.
Мы вышли в Коввандиный двор, в синие тени многоэтажек, и выкрикнули пиратский клич: «Йо-хо-хо!». Эхо порадовалось вместе с нами.