«Мишка! Айда сюда! Ласточка жеребчика нам принесла!» — кричал отец выбегавшему уже на его крик во двор сыну. Мишка юркнул в конюшню и увидел там шатающегося на тонких ножках черного жеребенка возле кобылы. Ласточка вылизывала малыша, а он уже пытался напиться материнского молока и смешно тыкался своей мокрой мордочкой ей в живот.
Пусть Мишке еще только 17 лет исполнилось, но выправка у него казацкая, да и на лошадях уже сызмальства ездить научился, сколько уже с Ласточкой в джигитовке упражнялся! А теперь у него будет свой конь! Свой, казацкий!
Мишкин отец очень любил свою длинногривую красавицу Ласточку. Не раз на войне она ему жизнь спасала, даже пулей шальной была задета в бою. Была она отцу настоящей боевой подругой. Мишкина мать даже иногда поругивала отца: «Ишь, чтоб ты мне такие слова говорил, как своей кобыле, да так за мной ухаживал! Так нет же! Не дождешься от тебя. Вся честь ей!» А отец только усмехался в усы и на слова жены внимания не обращал.
Через три месяца после рождения Орлика Ласточка пала — слишком много своих сил она отдала для рождения новой жизни. Похоронив кобылу, отец ушел из дома и вернулся только через двое суток. Грязный, черный и разбитый.
«Тятя, тятенька! Не убивайся так! У нас Орлик есть! Ну и что, что он малой. Так вырастет же! Я его уже и козьим молоком пою, и сенца он немного ест! Тятя, мы его выкормим! Без мамки не пропадет», — стал обнимать отца Мишка.
Отец отшвырнул сына от себя и закричал: «Выкормим?! Кого ты собираешься выкармливать?! Ты его собираешься выкармливать?! Даже и не думай! Завтра же продам! Через него моя Ласточка умерла! Нет ему места в моем доме!»
Плачущий от боли и обиды Мишка стал на колени перед отцом: «Тятя, не надо! Прошу тебя! Не продавай Орлика! Ты же мне его обещал отдать! Ты мне дал слово казацкое! Он же несмышленыш, совсем малой, сирота! Он же пропадет! Пожалуйста, оставь его мне! Оставь, тятя!»
«Да делай ты что хочешь со своим сиротой!» — гаркнул отец и, хлопнув со всей злости дверями, опять ушел из дома.
Постепенно отец стал отходить от боли утраты и новую кобылу себе присматривать, но Орлика как будто не замечал, словно и не существовало жеребенка для отца.
Мишка заменил Орлику мать. Спал вместе с ним в конюшне рядом на подстилке, утешал, когда тот начинал плакать от страха. Кормил его, гулял с ним, купался в реке, убирал за ним. Сам за столом лишний кусок не съест — все Орлику несет. То краюху хлеба, то сахара сладкого. Куда Мишка, туда и Орлик. Уйдет Мишка со двора, а Орлик сломает плетень, побьет висящие на нем горшки, распугает курей — и вслед за Мишкой! А отец выбегает на крыльцо дома и кричит вслед скачущему жеребенку: «Дурень! Дурень! Да чтоб тебя... Продам!»
Языкастые станичные тетки смеялись над Мишкой: «Мишка! Ты, никак, себе дитенка народил? Чей-то на тебя не похож! Чубы разные! И чем кормишь его?»
«Ясно чем! Салом да блинами! Или не знаете, что кони едят?» — язвил в ответ Мишка, но обиды на теток не держал, понимал, что не со зла они смеются.
Они стали верными друзьями. Оба, и животное, и человек, ценили каждую минуту общения друг с другом и находили в этом ту щемящую радость, от которой становилось тепло на сердце.
Через четыре года послали Мишку с Орликом вместе с казачьим полком на военную службу — охранять границы государства от набегов горцев. Такова казацкая жизнь — служить царю и Отечеству да людей защищать.
Верой и правдой служили они. Не посрамили звания казацкого. Много раз уходили Орлик с Мишкой от погонь, обманом и хитростью брали «языка», Мишка на Орлике дрался на шашках с горцами и всегда одерживал победу. Боялись горцы Орлика — огонь, а не конь. Мощный, красивый, ярый. За отвагу и доблесть был представлен Мишка к награде. Сам атаман донских казаков родителям Мишкиным письмо написал с благодарностью, а Орлику подарил сбрую с серебряными пряжками.
Уже под утро уснул счастливый и уставший Мишка на лавке, а отец вышел во двор и направился в конюшню к Орлику. Он обнял коня за шею и, плача, стал целовать в морду: «Сынок… Сыночек… Мальчик мой, Орлик… Ты прости меня, дурня старого, прости… Как мать твоя умерла — грудину мою змеища черная сковала, не мог я сбросить с себя, не мог… Сил не было. Гордыня поганая сжирала меня. Как я мог так невзлюбить тварь Божию бессловесную, беспомощную, ничего не понимающую и ищущую у людей защиты? Кто я после этого? Кто?! Я же и есть самая последняя тварь после такого…
Орлик положил свою голову ему на плечо, и из его умных карих глаз потекли слезы.
А в шуме утреннего ветра, проносившегося над станицей, в шелесте листвы и в пении птиц слышалось тихое: «Всякое дыхание да хвалит Господа. Всякое дыхание да хвалит Господа…»