В далёком 1994 году я оказался в командировке в Калуге, да там и остался.
Необычайно красивый город с богатейшей историей, но находящийся на грани краха. Я видел молодожёнов, выходящих из ЗАГСа в костюмах Abibas и с букетом того, что тут же вечером и скурили.
Заводы стояли, народ валялся, а меня туда пригласили заниматься дизайном интерьеров. Всю дорогу в автобусе я бубнил эту фразу, чтобы запомнить: «Дизайнер интерьеров, дизайнер интерьеров». Звучало как «Динозавр и терьеры». Какой, мать, дизайн? Людям жрать нечего. Тем не менее.
Я был тогда одним из немногих в стране обладателем аппарата для флокирования поверхностей. Прибор для флокирования мог покрывать любую сложную поверхность бархатом. Хоть шахматы велюром покрывай.
Расположили меня в блатном общежитии заброшенного аэропорта, больше похожем на гостиницу. На первом этаже стоял бесплатный аппарат газированной воды без сиропа.
Меня подселили в огромную комнату к уволенному из–за отсутствия полётов лётчику.
Комната реально была метров тридцать: две кровати стояли по разные стороны от центрального окна, под которым стоял демаркационный стол. Два стула, два шкафа, две тумбочки.
Царство симметрии и идеальной чистоты.
Я позвонил своим немногочисленным друзьям в городе и пригласил их на новоселье.
Гости, опешив, остановились на пороге, переводя взгляды с одной половины помещения на другую: «Это что, Ленинская комната?»
Заправленные кровати являли собой произведения гостиничного сервиса «Пять с плюсом звёзд, «Хилтон» тихо сосёт». Натянутые тугими тентами одеяла наискосок пересекали белоснежные простыни в скатках. Как шеврон у первокурсника военно–воздушного училища. В изголовье каждого спального места высилась пирамида подушки, остриём оттянутого угла указывающая в потолок и далее в Космос. У подножия братских мемориалов лежали коврики с тапочками–близнецами. На спинках кроватей безукоризненно висело по два полотенца.
И всё. И тишина.
Глаза инстинктивно искали пришпоренную табличку «Здесь жил и работал…».
Экскурсию прервало возвращение Алексея — так звали моего соседа — с отменённого полёта. Мы все познакомились, рукопожались. Заодно выяснилось, что именно он — автор архитектурных наволочковых инсталляций и роддомовской стерильности в комнате.
Все дружно рухнули за стол, зазвенели разнобродным хрусталём. На клетчатой скатерти засверкал бутылочным стеклом алкоголь, появились снедь и фамильный алюминий.
Алексей, оставшись без неба, в свои 32 года уже был пенсионером и работал гортопом — город топтал с утра до вечера в поисках вакансий. Вакансии не было: все оборонные градообразующие заводы стояли насмерть и смиренно ожидали своей смерти. Город не работал. Что добавляло интриги к цели моего прибытия: «Какой тут дизайн интерьеров? Тут экстерьеры по кирпичам растаскивают на дачи».
Отчасти они были правы: в дизайне интерьеров я не соображал вообще и в принципе.
Свободная девушка Инна постоянно подкладывала мне салаты и неожиданно предложила:
— Завтра я покажу тебе город.
— Круто! Это будут диафильмы в тёмной комнате?
Инна задумчиво отвернулась в окно. По всей видимости, она была уже из того поколения, которое не знало, что такое диафильм.
— Я хочу знать про тебя всё!
— Всё? Зачем тебе так много?
— Но я хочу знать всё.
Гости хвалили воду реки Оки, которая является основным ингредиентом водки местного «Кристалла». Оказалось, что калужская водка идёт на экспорт, а по вкусу далеко впереди «Абсолюта», «Финляндии» и «Смирноффа». Что впоследствии я подтвердил в ходе практического эксперимента.
— Живой? — раздался голос Алексея.
— Да.
— Вставай, пора перекусить.
— С пивом?
— Конечно.
Я проснулся с головой, которую уронили с Ниагарского унитаза. Хотелось, чтобы потолок приблизился настолько, чтобы я не смог встать уже никогда. И даже выползти.
На столе стояли две тарелки, две бутылки пива и два стакана.
Нащупав босыми ногами пол, я подобрался к столу, скрипнул стулом.
— Ты умываться не будешь?
— Я не дойду.
— А руки?
— На месте. Дрожат немного, но не так, чтобы не попасть в стакан.
В тарелках дымилась яичница с колбасой. С лёгкой руки Алексея пшикнуло пиво, забубнило в стаканы.
Напротив моего взора, у стены, стояла свежезаправленная кровать Алексея с подушкой–обелиском. Взлётная полоса туго сложенной простыни строго по диагонали пересекала лётное поле одеяла. На тумбочке стоял будильник, лежал блокнот и его шариковая подружка.
Я обернулся на свою половину.
Кровать почему–то сдвинулась с инвентарного места, обнажив вмятины на линолеуме. Сказать, что на ней всю ночь еблись еноты с опоссумами, — это не сказать ничего. Одеяло, разодранное винтами моих рук, топорщилось огромным комом. Подушка валялась в ногах, изуродованная моими ночными кошмарами. Простыня уже была скручена в такой тугой канат, словно я готовился к побегу через окно вот прямо сейчас.
Зримая линия Добра и Зла теперь разделяла это крохотное королевство, чётко обозначая два мира, два способа бытия.
Я закрыл глаза и задал самый страшный вопрос, который каждый раз задаёт себе послепраздничное человечество:
— Как мы вчера себя вели?
— Нормально. Ты вырубился, и все разошлись. Инна пыталась остаться, но не нашла где. Подарки твои лежат тут. — Лётчик указал на полку рукой.
Там кирпичной кладкой были разложены коробки. Одна к одной, как Стена Плача.
— Алексей, можно вопрос? А тебе не скучно так жить?
— Как?
— Ну вот так. Аккуратно, чисто, стерильно, с тапочками на коврике.
— Не думал об этом. Я так привык, мне так удобно.
— Но бывают же дни, когда просыпаешься и хочется вселенского хаоса, гармонии с говном?
— Нет, всё должно быть на своих местах.
Я оглянулся на свой угол. Всё на местах, ничего не спиздили.
Инну нашли позже. У аппарата с напитками. Вечером её так никто и не смог убедить, что они действительно бесплатные. Теперь она знала всё.